Так все было и на этот раз.
Трамвай стрелой мчался сверху, и чем ближе он надвигался, тем усерднее орудовал Коштял напильником.
Даже если б Завазел и уловил приближение вагонов, он бы не обеспокоился, потому как это дело стоящего снизу — увидев трамвай, вовремя убрать напильник.
Но Коштял, рассчитав все до доли секунды, держался до последнего, пока вагоновожатый не всполошился и не стал трезвонить изо всех сил.
Тормоза взвизгнули так, что задребезжали окна ближних домов, но было уже поздно. Коштял потянул в сторону свою рукоятку, но прежде чем удивленный Завазел последовал его примеру, трамвай — вжик! — остановился, да так, будто оттого, что уткнулся ему в спину.
Звякнула большая фара, и Завазел, раскинув руки, свалился меж рельсов на мостовую.
Он упал не сразу, а как-то замедленно, но замер уж настолько основательно, что не поднялся ни сам, ни с посторонней помощью, и пришлось его поднять, чтоб отвезти в больницу, однако на ноги он так и не встал до самой своей смерти.
Никаких угрызений совести Коштял не испытал, хотя со службы его немедленно уволили, сочтя, что он, алкоголик, непосредственно повинен в несчастье.
Вот те раз! Он уже давно не пьет, тем паче сегодня во рту у него не было ни капли. Обязан был, по-ихнему, предупредить товарища, зная к тому же, что тот глуховат? Дак при чем тут Коштял, если путейное начальство нанимает на службу глухих? Он тянул инструмент со всех сил, даже рукоятку из Завазеловых рук вытащил, да что толку, и крикнул ему, но тоже не подействовало. Какое глуховат, сущее полено! А вообще на крутых участках всегда так работают, много ли сделаешь, если будешь ждать по полминуты, пока трамвай не проедет, да еще когда напильник идет как по маслу и не хватает всего какой-то доли секунды? И так далее, в том же духе.
— Товарищ, говорите? — помрачневшим голосом закончил Коштял свои объяснения перед выпытывающим у него инженером. — Кажный пусть отвечает за себе и ни за кого другого!
Коштял чуть было не сорвался и не выложил пану инженеру, что это был за товарищ и как он у этого «товарища» выбил в роще у Мейчина напильник из рук, не то торчать бы инструменту сейчас в его теле.
Но вовремя опомнился и этот особенно убедительный факт приберег для себя, для «самосуда».
Конечно же, после Завазела на булыжниках Крутой улицы осталась лужа крови, но было бы куда хуже, если б пролилась его собственная — тогда, в роще. «Должон был схлопотать я, ан схлопотал Завазел!»
Самое же главное — Коштял не замарал рук злодейством, он-то, не в пример Завазелу, ничего такого не делал — повторял он про себя как припевку и всякий раз ощущал дикую радость, даже не пытаясь заглушить ее.
Но как посмотрит на случившееся Мариша, когда он ей все расскажет?
Ее еще не было дома, но он понял, что ему не придется рассказывать, лишь только заслышал издали тележку. Ее рыдания разносились широко окрест, и особенно усилились при подъезде к слободе. Завазелка все ж таки знала, как подобает вести себя порядочной жене, если муж у нее попал в такую беду. Ее стенания учинили переполох, женщины повысыпали навстречу, выказывая участие, так что ей приходилось останавливаться у каждого дома, снова и снова, заламывая руки, делиться горем, разражаясь под конец хриплым плачем.
Она добралась домой гораздо позже пса — позабытый, тот сам доволок тележку ко двору.
Однако рыдания ее были искренними, и удостоверяли это ручьи слез, сочившиеся меж пальцев, как вода меж плохо подогнанных бревен на мельничной запруде. Она сидела на опрокинутой тележке, и Коштял не смог бы ее утешить, даже если бы захотел.
Он, правда, ограничился сочувственным жестом, сказав лишь: «На все воля божья!» (на случай, если сквозь штакетник за ними наблюдают); разведя руками, хлопнул себя по бокам и пошел работать.
Если дело сложится так, как он надеется, все это будет его хозяйством. И он поливал, поливал, и сам обливаясь потом, а земля пила сегодня и никак не могла напиться. Он закончил, когда прохладный вечер уже затенял сад и можно было не опасаться, что снова все высохнет; пора идти ужинать, человек он или кто?