У каждого были свои соображения, как это дело поправить, особенно же Коштял — да и Мариша — считал, что так дальше не пойдет. Все попытки снова поместить больного в лазарет кончились ничем, поскольку неизлечимых туда не принимали.
Ко всему прочему туго стало с деньгами, как-никак дважды на неделе заявлялись доктор с санитаром на перевязку! А когда Мариша пошла с книжкой, которую на всякий случай от Коштяла утаила, в городской банк, ей не дали из тех семи с половиной тысяч ни крейцера, потому как вкладчик, ее муж, положил их под девизом — пока его не сообщишь, вклад не выдается. Вечером, оставшись с Завазелом наедине, Мариша вытащила книжку, но он не понимал, что ей от него нужно, как она ни кричала ему в ухо. Только, несмотря на боли, усмехался.
Она показала ему надпись на титульном листке, гласящую, что вклады выдаются исключительно по девизу; он снова усмехнулся и, сказав: «Всему свой срок!» — закрыл глаза.
Могло показаться, что срок этот не заставит себя ждать, ибо днем позже ему заметно похужело, как всегда после перевязки. Коштял, выпроваживая лекаря, воспользовался случаем и спросил, долго ли еще больной протянет.
Лекарь пожал плечами, дескать, трудно судить, кабы не было нагноения, можно бы рассчитывать до весны, ну а так — месяца два, от силы три.
Коштяла и такой срок напугал; а когда врач спросил его, кто он больному, брат либо шурин, ответил:
— Да я так, пан доктор, по старой дружбе!
Рассказывать, с чего началась у них с Завазелом дружба, он не стал, доктор тоже не выспрашивал. Коштял стоял смурной, а поскольку в медицинской прессе как раз обсуждался вопрос о желательности закона, уполномачивающего медиков в совершенно безнадежных и особо мучительных случаях сокращать больному, и тем самым его близким, страшные страдания, доктор упомянул об этом, добавив, что, будь его воля, он бы нисколько не колебался, потому что, должен вас предупредить, самые нестерпимые боли еще впереди, попомните мои слова.
Лекарь ушел, а Коштял вернулся в сад к своей лопате. Копнул пару раз, оперся на черенок. Постояв какое-то время, снова взялся за работу и опять бросил. На этот раз поставил лопату к стенке, уселся на доски и закурил. Но через минуту, отложив трубку рядом с лопатой, пошел в горницу к Завазеловой кровати; вот тут-то он и предложил ему свою бритву со всеми принадлежностями для бритья.
Завазел ничего не расслышал из вкрадчивых его слов, но по вкрадчивым движениям понял, о чем идет речь. Коштял очень наглядно показал ему и намыливание, и бритье, да и какие могут быть сомнения, когда вот она, бритва.
А ведь глупость это несусветная, Коштял прекрасно знает, что от боли он даже на локоть опереться не может!
Но Коштял совсем другое имеет в виду. Страдальческие глаза Завазела долго и в упор глядят в Коштяловы глаза, наполненные таким ласковым выражением, с каким еще никто и никогда не предлагал другому... перерезать себе горло.
И тут Завазел усмехнулся, ему пришло в голову, что среди всех выразительных, призывных жестов Коштялу не хватает самого главного — резкого чирканья пальцем под подбородком.
Эта усмешка привела наконец Коштяла в замешательство, он, вроде бы сдаваясь, пожал плечами.
— Ну как знаешь, я тебя не понуждаю!
Завазел на это вздохнул и сказал:
— Хотя... положь сюдыкось! — И кивнул на подоконник.
Коштял так и сделал и, вернувшись к своей лопате, трудился до самого полудня.
В полдень заглянул к Завазелу — ан нет еще, не побрился. Коштял, поцарапав себя пару раз по щеке и поводив рукой у лица, спросил:
— Ну дак что?
— Тупая, — выдохнул Завазел между двумя стонами, такими надрывными, что казалось, он ждет не дождется конца; тогда Коштял сам навострил ему бритву на ремне, да так, что волос рассекала на лету. Самолично ему это показав, Коштял ласково улыбнулся и пошел по своим делам.
Но Завазел не побрился ни к вечеру, ни в последующие две недели, зато в точности подтвердил предсказание лекаря насчет того, что самые нестерпимые боли еще впереди. Бывали такие приступы, что Коштял предпочитал спать в саду за печью, лишь бы не слышать вопли страдальца, проникающие не то что через потолок в каморку, а и к самым небесам.
А бриться Завазел все-таки не брился. Коштял, правда, не терял надежды, не станет же, в самом деле, человеческое существо терпеть такие муки, какие уготованы этому бедолаге еще по крайней мере месяца на полтора, если у него под рукой бритва, да такая, что волос на лету рассечет.
На четырнадцатый день Завазел все же дал понять, что мысли о вечности ему не чужды, вспомнив безо всяких напоминаний о священнике. Коштял с готовностью пошел за ним, а Завазелка решила по такому случаю остаться дома. Она решила приготовиться к минуте, когда снизойдет Всевышний, и по сему поводу, перед тем как прийти священнику, открылась Коштялу насчет семи тысяч на вкладной книжке и трудностей с их получением.