Она возмутилась:
— Но мы все равно действуем! Сомнение — больший грех, чем неверное решение. — Новая цитата. — Извините, сэр, но для комиссара вы слишком много думаете.
Хольт долго молчал.
— Да, — наконец ответил он и понял, что действительно так считает. — Да, боюсь, ты права.
— То есть вы согласны? Вы будете действовать?
— Думаю, я должен, — с грустью произнес он. — Доброй тебе ночи, кадет Рив.
И в эту ночь, как в большинство иных ночей, Хардин Вендрэйк видел во сне уничтожение города, который был уже мертв. И кошмар вновь начинался с того же момента. Его «Часовой» достиг окрестностей Троицы во главе разворачивающейся серой змеи, что растянулась почти на километр. Практически все бойцы так одурели от холода и голода, что едва могли идти, не говоря уже о том, чтобы держать строй. Последняя «Химера» на полозьях отказала четыре дня назад, последняя лошадь пала вчера. Когда это случилось, тянуть сани с ранеными пришлось шагоходам. Верные долгу кавалеристы по очереди выполняли эту бесславную задачу, но и топливо, и воля почти закончились к тому моменту, как они добрались до городка.
Сердце Хардина радостно забилось при виде домов. Капитан почти забыл о холоде. Он отключил обогреватель несколько суток назад, и кабина превратилась в морозильную камеру. Вендрэйк кутался в меха, словно какая-то варварская мумия, но пальцы в митенках оставались открытыми и их кончики уже посинели. Как и любой достойный всадник, он никогда бы не пожертвовал ловкостью ради удобства, но чувствовал, что до обморожения рукой подать.
Впрочем, город был ближе.
А затем Хардин увидел майора, который стоял на обочине, словно мрачный привратник, и понял, что дела плохи. Разумеется, тогда Катлер еще не был Белой Вороной — волосы офицера были угольно-черными, он не был облачен в уныние, как в мантию, но судьба уже поджидала его за порогом.
— Сровняйте город с землей, капитан! — крикнул Энсор, перекрывая рев пурги. — Разрушьте его! Сжечь все!
— Сжечь все… — бессмысленно повторил Вендрэйк.
— Кроме церкви, ее оставьте мне.
— А люди? — Хардин был слишком измучен, чтобы приказ мог шокировать его.
— Их тоже сожгите.
— Я не понимаю, — и он слишком устал, чтобы попытаться понять.
— Так будет лучше для всех, капитан.
Хардин усомнился лишь на мгновение.
— Правда? — переспросил он. Но похоже, конфедерат слишком выбился из сил, чтобы волноваться о происходящем вокруг, поэтому даже не запомнил, что ответил Катлер.
У него даже не отложилось в памяти, ответил ли Катлер вообще.
Зато Вендрэйк помнил, как повел «Серебряную бурю» в Троицу и предал городок огню. А когда местные набросились на кавалеристов и их железных скакунов с топорами, тесаками и даже столовыми ножами, он обрушил на людей меч. Хардин не чувствовал ярости врагов. Холод сделал его неуязвимым для сомнений.
Отстраненность исчезла, когда безумец с лицом, словно вылепленным из теста, прыгнул на его шагоход с оседающей крыши. Противник выл от бессильной ярости, колотя по кабине «Часового», а потом прижал лицо с расплывшимися чертами к лобовому стеклу, да так сильно, что оно начало разваливаться на части.
Что — лицо или лобовое стекло?
Вендрэйк, заблудившийся между холодом и сном, не понимал, где заканчивается плоть врага и начинается фонарь кабины. Капитан осознавал только, что не должен дать злобному распаду коснуться его, и отчаянно пытался стряхнуть вырожденца, но тот вцепился в шагоход как пиявка. Безумные глаза нападавшего пылали яростью и надеждой, словно маяки черного света в круговороте стеклянистых черт.
А потом лобовое стекло начало прогибаться внутрь…
— Говорит «Бель дю Морт», — внезапно затрещал вокс.
И на этих словах мир отключился, словно засбоивший механизм. Звуки боя отдалились и умолкли. Лицо снаружи-внутри кабины затвердело и замерло, превратившись в измученную скульптуру на фоне застывших языков пламени, пожиравшего город.
— Леонора… — прохрипел офицер, смутно понимая, что это новый виток кошмара.
Нечто, чего он еще не испытывал.
— Иная ночь, иной убитый город, — пропел голосок его мертвой протеже и любовницы. — Скажи, Хардин, какая резня тебе понравилась больше?
— Так было нужно, — произнес Вендрэйк, почти уверенный, что говорит правду. Ведь кто-то важный однажды сказал ему это? Наверное, Катлер. Или бедный мертвый Элиас Уайт…
— Я не об этом спрашивала, Хардин.