Оставшиеся дни до праздника в отряде чувствовалось заметное напряжение. Все альфы, в том числе друзья Лето, старательно избегали смотреть в сторону Хюрема, делая вид, что омеги и вовсе не существует. Сам Лето, однако, был полностью помилован. Раджаны вели себя так, словно ничего особенного не случилось. Не было досадного проигрыша, как и возможности заподозрить брата — будущего жреца — в нечестной игре.
Такое поведение кусало Лето похлеще блох. Альфа старательно гнал от себя мысли, что как бы честен он ни был, это бы не спасло его достоинство от грязного пятна. Впрочем, это было не так важно, как клубившаяся вокруг Хюрема злоба. Пусть самого Хюрема нисколько не трогало отношение других — об этом говорил не только весь его отсутствующе-скучающий вид, но и мертвенное спокойствие, волнами докатывавшееся до Лето, — совсем не этого заслужил омега, выйдя из охоты победителем, положившись на смекалку и выносливость, которые, конечно, не возбранялись правилами.
Груз, давивший грудь Лето, представлял собой невозможность поправить положение. Альфа прекрасно понимал, что разговорами тут не помочь, и даже если бы он вызвал каждого на поединок, вступившись за Хюрема, честь которого, по его мнению, была незаслуженно попрана, это только бы усугубило и без того незавидное положение омеги, уже не говоря о том, что вступаться за случайного любовника, коим считало его большинство, было бы подозрительным и могло вызвать лишние толки.
Слишком рано было для того, чтобы раскрывать истинность между двумя. Это могло бы поставить жизнь Хюрема под удар. Как бы ни драли кошки на душе у Лето, оставалось только молчать, надеясь, что о случившемся вскоре позабудут. Лето очень надеялся, что после праздника братья спустят пар, отдохнут слегка, и воспоминание о неудачной охоте рассеется дымом вместе с неоправданными претензиями к Хюрему.
Пышный, будто искрящийся сугроб, праздник отмечали под сводами храма Аум. Накануне два внешних круга колонн, образовывавших анфилады, затянули плотной светлой тканью, чтобы внутрь не проникал холодный зимний ветер. Хюрем наблюдал за тем, как заносят просторные столы и длинные лавки. Довольно долго пришлось повозиться домовым с тяжёлым троном жреца.
Вокруг храма, со стороны, обращённой к площади, складывали огромные кострища. Здесь же, ещё два дня назад, установили навес для поваров, начавших приготовления, как только были подвешены чугунные котлы. Люди сновали через площадь беспрерывно, волоча то съестное, то многочисленную утварь, которая то и дело терялась из-под суетливой руки или же была позабыта внизу, в городе.
В гарнизонах кипела не меньшая суета. Пока чистокровные раджаны Касты подготавливали для себя храм, остальные, число которых значительно превосходило первых, натягивали вощёное сукно меж крыш спальных бараков, образуя галерею, в которой уже вечером должно было состояться торжественное пиршество, ничем не уступавшее весельем, и — как шептались многие — значительно превосходившее то, что разворачивалось в назначенный час на самой вершине анаки.
О празднике волновались все. Булочники переживали, что замешенное тесто не поднимется, дворники выметали улицы тщательнее, чем всегда, прачки, отглаживавшие рубахи и кафтаны с двойным усердием и блаженной улыбкой, мечтали о последующих днях отдыха. Барабат готовился к торжеству не менее шумно, чем к празднику Касты, отгремевшему несколько месяцев назад.
Дел, как водится, было невпроворот, и потому многим показалось, что в знаменательный день сумерки сгустились над Барабатом раньше обычного. Стоило ли, впрочем, удивляться такому, встречая самую длинную ночь в году?
— Ты готов? — спросил Лето, только что закончив с собственным нарядом, и обернулся.
Омега неторопливо подвязывал широкую красную полосу, расшитую серебристой нитью. Бросил взгляд на Лето из-под тёмных ресниц, не прекращая своего занятия, чтобы посмотреть, какой эффект произведёт его костюм на альфу. Омега прекрасно осознавал, до чего хорошо выглядит в чёрном дхоти и рубахе чуть пониже бёдер.
В самой одежде не было ничего примечательного. Дхоти представлял собой длинный отрез, обёрнутый вокруг талии на манер юбки, чей конец, обычно ярко-контрастирующего оттенка, пропускался между ног позади, поднимая слои спадавшей ткани изящными складками, и крепившийся на поясе, создавая подобие пышных шаровар. Рубашка простого кроя мягко ложилась вдоль изгибов тела, но была до того тонкой, что на груди отчётливо проступали соски. Цвет вороного крыла подчёркивал белизну кожи омеги, а чуть отросшие волосы, кончиками достававшие до плеч, вычесанные и блестящие, превращали Хюрема в обольстительное создание.