По мере того, как говорил Карафа, глаза Лето становились всё более осмысленными. Альфа хмурился всё сильнее; похоже, Лето хотел задать вопрос и не один, но старший субедар всё продолжал говорить, тщательно объясняя нюансы незавидного положения и то, каким образом им предстояло представить произошедшее на поляне.
Прежде всего, следовало оправдать Толедо, решившего, что Хюрем представляет опасность для наследника и отважившегося на решительные действия, пусть мотивом тому и была забота о брате. Ни в коем случае не следовало упоминать истинность. Семья Дорто давно разобралась, что старший сын, желая счастья младшему совершил неслыханное, но истинность всплыла лишь однажды, в доме Дорто, когда расстроенный Виро каялся папе. Эти слова достигли слуха жреца, но Карафе удалось развеять подозрения, и больше об этом говорить не следовало.
Далее старший субедар объяснил положение Лето, как и то, что жизнь его пары отныне принадлежит Исидо Дорто.
По тому, как менялось выражение лица Лето, пока объяснения всё теснее заполняли комнату, Карафа понял, что в скором времени анаку потрясёт буря.
— Где Хюрем? — не выдержал наконец Лето, пристально посмотрев на старшего субедара.
Сон и слабость точили тело, но Карафа знал, что глаз он не закроет, пока не узнает, где его пара.
— Он под стражей.
— Но ведь он не виноват. Напал Толедо, — выдавил Лето и закашлялся.
Тело сотрясала боль, раздирающая грудь, и потому разговор утих ненадолго. Карафа принёс воды и дал ему смочить горло. Утерев испарину со лба подопечного, альфа продолжил:
— Ты прав, он не виноват. Но он убил чистокровного, будучи никем. Дорто жаждет мести, и твой отец уже пообещал ему голову Хюрема, как только ты окрепнешь достаточно, чтобы наблюдать за казнью, — Карафа помедлил, давая несчастному Лето понять, какая судьба ожидала его омегу. — Я настоял на этом, иначе бы его казнили ещё до того, как ты бы смог подняться.
Лицо Лето, бледное и застывшее, едва ли выдало то, что творилось в его душе. Вместо этого он произнёс то, что намеревался делать:
— Я не позволю тронуть его и пальцем.
Карафа понял: действительно не позволит. Скорее умрёт, сражаясь в одиночку за свою безродную пару, но никому не позволит причинить Хюрему вред.
Зарифу Карафе не оставалось ничего другого, как согласно кивнуть.
Хюрем был прав, Лето не стал бы пережидать долгую разлуку, сумей омега бежать. Казалось, что случай лишил его сил, но только физических — дух и воля Лето были сильны как никогда.
Глава 21 Казнь
Старший субедар шел на самые тонкие ухищрения, чтобы отложить день казни Хюрема, назначить который всё настойчивее требовал Исидо Дорто. По той же самой причине Лето до сих пор не видел омегу. Альфа должен был если не восполнить силы — на это понадобились бы месяцы, то хотя бы окрепнуть достаточно, чтобы твёрдо держаться на ногах. А для этого ему как можно дольше следовало изображать немощность и не подниматься с постели, по крайней мере, на глазах у посторонних.
Весенние дожди умыли улицы Барабата, смывая последний грязный снег в канавы, в воздухе потянуло сырой землёй, а над головой показались первые стаи возвращающихся из тёплых краёв птиц, когда день был наконец назначен.
Накануне Исидо Дорто, собиравшийся в поход к восточным границам, попросил у жреца разрешение прежде разобраться с семейными делами. Намёк был более чем прозрачен, и Лиадро Годрео согласился, сам желая окончить эту историю, отправив омегу на тот свет. На те же мысли наводил и неловкий разговор с Лето.
Сын был ещё слаб, но лекари обещали, что ещё до праздника Касты силы полностью восстановятся. Эту новость жрец выслушал с облегчением; звание самого сильного воина не было пустым звуком, как и формальным титулом — в будущем Лето был обязан соответствовать всем регалиям. Ему ещё долго предстоит доказывать окружающим, что он достоин занять место жреца.
И всё же, Лиадро Годрео показалось странным, что сын избегал смотреть ему в глаза, был сух в ответах и словно бы не рад тому, что наконец очнулся и не остался калекой. Может быть, отец неверно истолковал состояние собственного дитя, и всё объяснялось лишь тем, что чувствовал он себя гораздо хуже, чем признавался, да и нелепая потеря товарища могла послужить поводом к подавленности и угрюмости.