Однако, когда разговор зашёл о Хюреме, апатия и безразличие улетучились, Лето был не просто немногословен, он был сдержан, словно настороже. История, которую до этого преподнёс старший субедар подтвердилась, отчего-то приведя Лиадро Годрео в задумчивость. Следовало радоваться, что трагедия всё же имеет возможность разрешиться браком, ведь произошедшее действительно было не более чем невероятно неудачным стечением обстоятельств, и всё же… Казалось, что-то ускользает от внимания жреца. Но что?
Страшная новость о том, что ждёт Хюрема из-за случившегося наполнила ночь Лето кошмарами. Толедо с зажатым в руке луком пускал в направлении омеги стрелы, одну за другой, и Лето крутился волчком, чтобы ни одна из них не достигла цели. Внезапно противник исчезал, растворялся в воздухе, словно и не было; Лето резко оборачивался, чтобы проверить, цел ли Хюрем — но за спиной никого не было. Он звал, кричал в пустоту, но тот попросту растворился, и как бы Лето ни старался ощутить нить, связывавшую их крепче слов — он не чувствовал Хюрема. Омега будто бы и не существовал.
План старшего субедара обрёл реальные черты. Все поверили в то, что случилось в тот день на поляне. Многие винили несправедливую судьбу, отнявшую храброго воина у Касты, другие роптали на то, что старшим следовало внимательней приглядывать за молодняком, и, конечно же, Хюрема следовало казнить за убийство чистокровного. Но мало кто из собравшихся в тот день на площади, чтобы наблюдать за тем, как оборвётся ещё одна жизнь, испытывал ненависть к случайному омеге, явившемуся в Барабат и одержавшему неслыханную победу в Свободном бою.
Хюрем не был похож на лазутчика или предателя, скорее, на бродягу в поисках лучшей доли. Так он выглядел, когда впервые вышел на арену, босой и спокойный, точно таким же казался в день, когда ступал по мощёным плитам верхней анаки в сопровождении двух караульных, чтобы отправиться к храму и заплатить головой за смерть чистокровного.
Тучи, косматые и седые, нависали над землёй так низко, что казалось, можно проткнуть длинной палкой, если взобраться на одну из крыш, и тогда небеса бы пролили на землю океан, потопив твердь и вернув её туда, откуда она впервые поднялась. Холодные лезвия ветра проникали сквозь широкие рукава туники, той самой, в которой Хюрем пришёл в Барабат.
Ему не было позволено надеть облачение раджана, к слову, омега и не собирался этого делать. Стоило ему передать Лето в руки лекарей, как его схватили и увели в том, в чём он был. Бросили в одну из тесных и тёмных клетушек гарнизона и не вспоминали до самого дня казни, за исключением трёх случаев.
Каждое утро Хюрем получал еду, чтобы не испустить дух раньше положенного. Перед казнью ему принесли старые вещи, дабы не пятнал он честь воинов, расплачиваясь за собственные грехи, пока на нём были знаки отличия раджанов. И накануне страшного дня в его угрюмых казематах появился Лето.
Ступая по холодному камню площади, Хюрем почувствовал на себе взгляд. Поднял лицо выше, перестав глядеть себе под ноги, и увидел застывшего в первом ряду густого кольца собравшихся своего альфу. По телу разлилось приятное тепло — как же красив был его мальчик. Ему не было равных. И если в начале Хюрем мог признать, что тот привлекателен своей смазливой гладкостью не меньше, чем крепчавшим день ото дня телом, то теперь он был готов плюнуть в лицо любому, кто посмел бы заявить, что есть кто-то прекраснее этого до приторности безупречного образца альфьей породы чистокровных, будь все они прокляты.
Хюрем смотрел не отрываясь, то же самое делал и Лето, нисколько не заботясь о том, что в этот момент их замкнутость друг на друге — настолько крепкая, что если и было в человеке то, что можно было бы назвать естеством, то эта сердцевина была бы прошита насквозь, соединяя кольцом взглядов две души — была очевидна всем вокруг. Самые наблюдательные из тех, кто были подле Лето или Хюрема, смогли бы уловить и запах — запах любовников, вырвавших у жизни столько радости, сколько можно было ухватить.
Явившись в камеру накануне, Лето не сказал ни слова. Замер, стоило переступить порог, зачарованный тенью, мостившейся на матрасе. Глаза, едва отмеченные бликами потерянного в темнице света, смотрели в ответ пристально. Жадно. Слова были не нужны. Что они могли сказать друг другу? Тратить время на сожаления, предаваясь унынию и тоске? Хюрему эти чувства были плохо знакомы, в отличие от собственных желаний, ревевших о том, как соскучился он по Лето.
Лето приблизился, желая скорее коснуться. Сколько раз он имел повод восхититься Хюремом, и вот он — его омега, сидевший в темнице в ожидании собственной смерти, не бросался к нему на грудь с рыданиями и мольбами найти способ спасти свою жизнь. Нет, Хюрем не был обычным. Хюрем не был ни жалким, ни слабым, и эта внутренняя сила тянула сильнее чем огонь, влекущий мотылька.