За плечи меня обнимает, и назад шагаем с ним по мосту. В плену какого-то волчьего послушания. Все расходятся по машинам, одну из них проходим, другую, третью; все это ради меня, столько людей на ногах, и столько частей механизма, приведенных в движение. В машине, у обочины стоящей, на сидении заднем человек укрывается и, когда мы мимо проходим, дальше еще отодвигается в тень. Я не смотрю в его сторону, но мне кажется, что я его узнал. И Робинсон с придирчивой доброжелательностью наблюдает за мной. Искусством считаю не более, чем сумму излишеств. Возможно.
- А отчего ж ты не прыгнул с моста в воду? - неожиданно шепчет, впуская меня в свой автомобиль.
- Оттого, что я знал, - тотчас отвечаю я, оборачиваясь к инженеру, что вы и об этом моем движении догадались.
- Вас мало, вас очень мало, - суховато говорит инженер, усаживаясь рядом. - Многие не выдерживают. Ищут потом сумасшествия или ищут смерти. Такое время, что рождение нового человека, самого незаурядного, самого значительного, ничего не прибавляет все уже изведавшему миру. Нам нет необходимости посылать в их сновидения темные эскадрильи кошмаров, запугивать их прерыванием благостей, мешать им любить неподвижность. Мы тоже их часть. Я не призываю тебя с головою зарыться в газеты, ибо в их фальшивом и плоском месиве полуобезьянья и полускотская наша природа не слишком и очевидна. Холодный промысел рассудительности и то приносит больше. Творения величайших гениев - это тоже только элементы потребления, вполне допустимые, вполне расхожие... Биологическим видам следует отмирать с достоинством. И вы - один из наших немногих шансов на достоинство. Согласись, не столь уж нелепый замысел. Хотя абсурд всегда шагает впереди прогресса, указывая цивилизациям дорогу.
Молчаливый и невзрачный, похожий на футболиста, молодой человек на водительском месте заводит мотор. Наша сверкающая огнями и шумно сигналящая кавалькада разворачивается и бесцеремонно вклинивается во встречное движение. Мое возвращение выглядит более чинно, нежели мой побег. Движемся неторопливо, но как-то весьма слитно и слаженно, будто скрипичные смычки в оркестре во время исполнения кантилены. Ночь муторна и нелепа; и словно бы надсадно важничает. Фальшивый баритон ветра за автомобильным стеклом подобен завываниям пса. Небо цвета спелой сливы в редких просветах жидко усеяно чахоточными звездами, прочие же подробности надежно укрыты в тучах. Слушаю инженера, властное одушевление которого постепенно все более завораживает меня. Резина шелестит и от влаги как будто пришлепывает. Будто губы.
- Я узнал о тебе задолго до того, как познакомился с твоей конкурсной работой, - неторопливо и повествовательно продолжает Робинсон, и голос его будто ощупывает меня. лоб. Губы. Лицо и плечи. Давление взора. Корни лихорадок. Бог - изобретатель всеобщей истины. Вдохновитель. Ubique. - С твоим конкурсным сочинением. Хотя и в нем неуклонность, строгость и даже неотвратимость умозаключений, именно тех, что выходят у тебя, порою почти ошеломляют. Сколь легко ты находишь свое сокровенное в многомерном корпусе скептических явлений. Твое участие в конкурсе не было совсем уж неожиданным для нас, чего-то именно в таком духе, конечно, и следовало ожидать. Когда-то твой отец весьма благоволил ко мне, я начинал под его покровительством. До того, разумеется, как ему на себе самом довелось удостовериться в горьком эффекте забывчивости со стороны спесивого поголовья соплеменников. Он многого от тебя ожидал, и теперь уже можно сказать, что он не обманулся в своих ожиданиях. Дело здесь, конечно, не в той власти, которая, может быть, тебе уготована. Вполне возможно, она будет и не столь высока. Дело в том влиянии, в том авторитете и в том посыле, на которые будешь способен только ты и еще немногие избранники, подобные тебе. Завтра ты с ними познакомишься, познакомишься с теми, кто выжил, кто сумел себя сохранить. И пусть знакомство с ними тебя не разочарует. Хотя, даже если и разочарует, тоже не страшно, ибо воздействие каждого из вас гораздо более глубоко, чем уровень простого светского общения.
И губы разлепляю только, чтобы из себя выпустить дрожь. - Ну отчего же, - возражаю, - уже один мой интерес к предшественникам - это то, что не позволит мне ни о чем пожалеть. - Поджатые губы. Бунтующий тростник; наперекор Блезу. Время прекращения огня. Сырость.
- Ты все же за старое, - с прохладной кротостью инженер замечает. Давай о другом. У меня дома есть две пластинки с твоими записями. "Песни странствующего подмастерья". Шуберт, Пендерецкий. Это, кажется, пока и все твои записи, не так ли?
- И более того, - киваю головой, - мои первые опыты нельзя назвать особенно удачными. Компания звукозаписи, с которой я работал, оказалась на грани банкротства. Перепродала права на мои диски другой компании. И в результате я пока не получил гонорар ни в одной из них.
- Насколько я знаю, - подтверждает Робинсон; слышу металл в его внимании и в его спокойствии, - эта история уже близка к своему завершению, могу тебя с этим поздравить.
- Мне тоже так кажется, - говорю. Взглянул на то, что сзади. Степь; охота на сусликов. Норы. Не из милости. - Скажите, вы долго знали моего отца? - спрашиваю. И струи колючие тело напряженное рвут в безнадежности затяжного прыжка.
- Почему ты спросил?
- Потому что хочу знать, в какой мере вы меня принимаете за него.
- Отвечаю: ни в малейшей. Этого достаточно?
- Кажется.
И в город въезжаем, ожидающий от меня, должно быть, стыда за мой неудачный побег, а такового во мне и нет вовсе. И в дебрях апатии и подавленности не заблудившийся отрок. Не загрязнить стадо, но прославить своим отщеплением. Время лунного света, затерявшегося в прорезях прицелов кварталов - росчерках градоустройства. И многозначность каждой вещи в себе ради переклички смыслов. Ей хочется быть Марией, значит она уже и есть Мария. Пускай Господь или иные еще, обладающие силой, отвечают за их безжалостность.
- А это правда, - инженеру указываю на нашего вышколенного водителя, что он играет в футбол?
- Прежде играл в студенческой команде, - отвечает. - А впрочем, не знаю. - И безмолвие клеится. За чем пошел, то и нашел. Зубчатая передача. Не просто скрывать стараюсь, но не иметь.
Кварталы разночинные города, остывающего от дня, офисы, мастерские, приземистые черные складские громады, витрины магазинов, освещенные неоном. Будто петляем. Повороты следуют одни за другими, но бессловесный водитель наш не обнаруживает ни растерянности, ни особенного одушевления. После едем в тоннеле, и он нескончаем, и становится несколько светлее в салоне. Мелькающие огни. Монотонно. Скажу, что приснилось.
- Ничего странного нет, - говорит еще инженер. - Сейчас уже многие законы известны - законы развития и угасания. А миру удалось прослыть тонущим, но презревшим своих заступников. Труд твой не ради сего дня, но единственно во имя позднейшего сословия еще нерожденных или бессмертных...
- Наверное, - соглашаюсь я, - это можно обозначить и по-другому. Мир сам по себе, а благодетели его сами по себе, и - редкие пересечения их в точках презрения. И все существующее складывается в великую панораму божественной мизантропии.
- Ну вот ты теперь снова на ногах, и можешь попробовать ходить. Робинсон оглядывает меня критически или словно фотографируя взглядом. Кстати и приехали. Дальше пойдешь без меня.