таются повсюду, они и сегодня знамя — знамя освобождения от рабства и борьбы за
республику. Все помнят его: он великий Кастро Алвес, поэт негров, певец свободы,
кондор Бразилии. И сейчас на него указывают, ему улыбаются, девушки и дамы погля-
дывают на него со страхом и надеждою, они находят его прекрасным и
соблазнительным. И Кастро Алвес в этот страшный, трагически горестный и
трагически счастливый час своей жизни чувствует все понимание, всю ласку, всю
любовь, которую испытывает к нему его народ. И он улыбается, взволнованный, и глаза
его блестят снова. Этот народ там внизу — тот народ, который всегда внимательно
слушал его голос и с радостью поддерживал его благородные дела. После почти
двухлетней разлуки, в этот октябрьский вечер 1869 года он встретился снова с самым
дорогим в своей жизни: с народом и с Эуженией Камарой. Он чувствовал, что не
сможет умереть, не завершив свою освободительную миссию и не увидев свою лю-
бимую. «Умереть после того, как жизнь завершена». Если бы он мог, подруга, воспев
горе рабства и праздник свободы, если бы он мог
...во сне, под гробовой покоясь сенью, Свободное услышать поколенье: И песни
радости и танцев шум.
И в ложе театра он понимает: он будет продолжать писать свои стихи, стихи,
полные огня. Народ, который никогда ему не изменял, который сейчас
111
улыбается ему с симпатией и любовью, этого заслуживает.
Но вот поднимается занавес, и Эужения поет, Эужения танцует... Все
преображается в мире, но она такая же, как в тот далекий вечер в Ресифе, в 1863 году,
когда он увидел ее впервые. Это сон, сердце его бьется, он задыхается, глаза
устремлены на нее, поэт словно в гипнозе. Она увидела поэта, она уже знает, что он
здесь, и это для него она поет грустную песню тоски по родине, песню о своей
печальной женской судьбе:
Стала я рабой твоею, Давят путы все сильней. Что же медлишь? Мне на шее Затяни
петлю скорей!
Его глаза теперь веселы, живы и счастливы оттого, что видят ее, но они и печальны
и скорбны от тяжелых воспоминаний. И со сцены Эужения, взор которой тоже
прикован к нему, к его бледному лицу, выделяющемуся на фоне, угадывает слезы в
глазах Кастро Алвеса. И она поет для него, и голос ее напоминает ему пение птиц в
далеком домике на дороге в Жабоатан, в Ресифе:
111
Что страшнее, я не знаю: Смертью ль быстрой умереть Иль, весь век изнемогая,
Муки долгие терпеть? *
Ее мучает гордость — лучше умереть, чем заплакать, но она признается себе, что
очарована им и снова прикована цепью его любви. Перед нею падает занавес, и
видение исчезает. И народ, аплодируя ей и комику Васкесу, снова взволнованно взирает
на своего поэта, певца его надежды. На него смотрят не только из партера, окутывая
его дуновением симпатии. Смотрят и с галерки, заполненной студентами и самыми
бедными людьми, отовсюду доносится шум голосов, произносящих его имя: Кастро
Алвес. Тут те, кого он любил больше всего: самые бедные, наиболее нуждающиеся- в
свободе, те, для кого он написал свои самые замечательные поэмы. А там, за
112
сценой, видимо, плачет в своей уборной женщина, которую он больше всех любил,
для которой написал самые нежные стихи своей лирики. Улыбка осветила лицо Кастро
Алвеса, он позабыл о своей больной груди, об искалеченном теле. Он снова встретил,
тех, кого любил, подруга.
Кто-то входит в ложу. Кастро Алвес оборачивается, Эужения бросается к его ногам
и обнимает его колени. Он поднимает ее. Забыв о толпе, которая может увидеть их из
зала, они падают друг другу в объятья, и она прижимает его к груди. И они смотрят
друг другу в глаза, она улыбается сквозь слезы.
— Дорогой! Дорогой! Ты пойдешь со мной?
* *
В ее комнате он вначале держится, как чужой. Лишь его портрет, тот портрет в
двадцать лет, в цилиндре набекрень, напоминает здесь прежнюю любовь. Никакого
другого. следа от него, от его вкусов не сохранилось ни в убранстве комнаты, ни в рас-
цветке занавесей, ни в книгах, которые она читает. Он садится в кресло, поставив сбоку
костыли, держится молчаливо и отчужденно. Войдя в эту комнату, оставшись один, —
она пошла взглянуть на спящую в комнате рядом дочку, — он понял, что между ними
ничего уже быть не может и что это пламя, которое снова было разгорелось, обязано
лишь волнующему моменту встречи в театре. Продолжать совместную жизнь нельзя —