— С поклоном ведь я к тебе, Яков Назарыч…
— Брось ты это «Назарыч». Яков — и того хватит. И слов вовсе не говори, знаю. Сказано — помогу. Приткну к коновозчикам. Комендант живет со мной, тоже из крестьян. Место укажет, землянку выроешь. Тут все так. Коровушку береги пущей глаза: у тебя ребетенки. Фу, до сердечного ослабления проняло. Да уж давай еще. — Но отпил совсем немного и потускнел вдруг, недопитое протянул Харитону: — Лишку взял. Слей-ка назад. Фу-ты, прямо. И сердце зашлось. У тебя с собой хоть какая ни на есть бумажонка имеется? Для виду.
— Справка сельсоветская. Шерсть сдавать возил. А то как: и печать и роспись Егорова. Все чин по чину.
— Тогда так, Харитон. Готовьте варево, а я через полчасика-часик приведу Зотея Сибирцева. Он комендантом тут, следит, чтобы кого лишнего не было. Прошлую зиму, считай, безотрывочно вместе кретали: он в каталях, я лопатник. Хлебнули горького до слез. Ехать ему, как тебе же теперь, некуда. С осени собирается на курсы слесарей. Мастеровит. Прямо за что ни возьмется — ровно живой водой сбрызнет.
Яков ушел, а Харитон быстро разложил костер, сходил за водой и подвесил ведро над огнем. Дуняша начистила картошки, накрошила сала; вскоре ведро закипело, заплескалось, по всей поляне запахло варевом.
Харитон, сидя на пне, то выгребал из-под ведра угли, то подсыпал, а сам в хмельном вязеве тянул тягучую думу, все еще не находя сил поверить в то, что у него нет ни дома, ни земли и в любой момент его могут спросить: кто таков? И Харитон терялся, не находил слов. Чувство виноватости глубоко вошло в его душу, а самой вины своей он так и не видел и потому не знал, чем защититься, правдой или ложью. «А зря не спросил я у Якова, может, по крестьянству опять что-нибудь вышло, — пытался обнадежить сам себя Харитон. — Может, отменили уж кружение-то голов, тогда не к чему и канителиться. Завернуть оглобли, да и будьте вы при местечке, а я по старой, торной дорожке. Боже мой, сена́ ноне на меду ставлены. Дров зимы на три напластал… Чо бы не жить».
Дуняша заметила, что Харитон нехорошо задумался, и, как все последнее время, начала разговаривать его:
— А ничего он, Яков-то. Приветный. Слышь, как о себе-то: хлебнул-де горького. Конечно, не своя воля-матушка. Победовал.
— Коровушку-де пущей глазу берегите. Такие слова шишига какая не скажет. «Коровушку», а не как-нибудь сказал.
— Не она бы, Тоша, что делать с ребятишками-то. Садись да в один голос с имя.
— Лето в исходе, а у нас ни сенинки.
— Осядем, оглядимся. До холодов не близко.
Яков и Зотей Сибирцев подошли ко времени. Ведро с похлебкой было снято с огня и остывало. На углях в сковороде трещали и брызгались почерневшие шкварки. Харитон налил по кружкам.
Зотей был в буденовке. Лицо имел коротенькое, на котором все было поставлено вширь: и узковатые глаза, и скулы, и тонкой вытяжки губы, а сплющенный нос совсем глядел поперек. На вид Зотею было за сорок, и Харитон, не зная его отчества, затруднялся обращаться к нему. А Яков называл просто по имени. Когда сели возле ряднины и Зотей оказался рядом, только тут и разглядел Харитон, что это совсем молодой парень.
— Имя вас старит, Зотей. Для стариков такое имя.
Так как в хозяйстве у Харитона было две кружки, то обе он поставил перед гостями. Зотей на поданное и внимания не обратил, пристально разглядывал Харитона, Дуняшу, телегу и лошадь с коровой. В узких глазах его вызревало недоброе.
— Давайте, гостенечки, не побрезгайте нашей скудостью. Проелись за дорогу. Ты ведь наш, Яков, как сосед, не осудишь. По-всякому живали.
— Ну что, Зотей, за хозяина, что ль, — поднял свою кружку Яков, но Зотей не только не принял приглашения, но даже отодвинулся от ряднины с едой.
— Из кулацкого хозяйства, судить по всему?
— В люди ни за чем не ходили, — погордился правдой Харитон.
— Телега окована, ошинована — в Америку можно уехать.
— Батя худо не умел делать.
— И работников небось держали?
— В страду, бывало. Что было, то было. Вот Яков подтвердит.
— Как же улизнули-то, а? — Зотей надел буденовку и козырьком занавесил злую накипь в прищуре глаз. Харитон только теперь понял, как нелепо разговаривал с Зотеем. Яков тоже отставил кружку, не пригубив, заметно растерялся.
— Да ты брось, Зотей. Уж я-то знаю, кто он и что. Батя его, Федот Федотыч, этот верно, этот любил ошиновать свое хозяйство. Но что говорить о покойнике. А Харитон сам — вечный батрак. Ты глянь на его руки. Да если хочешь, дак только трудовыми руками и построим социализм.