— У нас с этим делом тесновато, — хозяин накрыл свою кружку ладонью, будто боялся, что запах сивухи выдаст его. — Гуляй, веселись и все такое, но без стакашка чтобы. Песни петь — тоже дозволено.
— Какие же песни на сухое горло? — удивился Бедулев.
— Поют, Егор Иванович. Бабы ажно опрокидываются. Моя вона до визга голос сносила.
— А с куревом? Тоже ведь пережиток, который.
— С куревом ничего не слыхать. Смолим. От курева нечто мужика отвадишь. От вина-то и то… Давай-ко за встретины быстрехонько да втихомолочку, а то за разговорами не накрыл бы кто.
Они выпили, и Пантелей сразу же, не прожевав толком пластик свеклы, кружки унес на кухню.
— Живем теперь, Егорша, по всеобщему доверию. А значит это так: в ночь, полночь заходи, все отперто. Все нараспашку. Милости просим. Твое — мое, мое тоже обоим.
— К нам бы это, — вздохнул Егор Иванович. — Нет, у нас, брат, все на замках, на кованых запорах, не дома, язви их, а остроги. Так бы и снес все. — Егор Иванович в хмельной отваге шаркнул ладонью по пустому столу: — Вот так бы, который. Кипятком бы выварить все эти сундуки и сусеки. Мы читаем, Пантя. Пишут о вас похвально — завидки берут.
— Ты не торопись, Егорша. Ей-ей, помешкай. Ты на нас погляди, когда мы последний припас изведем. Уж вот тодысь приезжай. Приезжай тогда. И ждать недолго.
— По-каковски говоришь, Пантя, не пойму чегой-то? Все хвалятся, а ты вроде того, который…
Пантелей не отозвался на замечание гостя, потому что был занят своими более важными мыслями, которые не терпелось высказать.
— Уж я начто падуч до работы, а утром проснусь да вспомню, что скотины на дворе нету, и валяюсь с боку на бок, пока в чугунную доску у столовки не забрякают. А там тоже не торопятся. Пока по работам разберемся — солнышко уже к обеду поспело. Зато на работу с песней, на работе с песней и за стол с песней опять же.
— Ежели от песни дух идет передовой, пошто не спеть?
— То и есть, одной песней сыт не будешь. Поём, поём, да как бы не зареветь.
— И-эх, Пантя, — весело вздохнул Егор Иванович и поиграл пальчиками по кромке стола. — Пантя ты был, им и остался. Дух в тебе совсем упалый. Подшибленный и без воспарения. А я запальный, потому как я в активистах. Вы для нас зародыш объединенного этапа сдвигов. Эх, у меня Фроська — мастерица до песен-то. По вашему объединенному понятию мы выведем свое без останову. С флагом, который.
На другой день Егор Иванович ходил по коммуне, дважды постоловался с коммунарами и, увидев на длинных тесовых столах ломти пшеничного хлеба, наваленные горушками без нормы, сказал Панте, сидевшему рядом:
— Вот оно воссияние света будущего. Да я за него расшибусь на нашей устоинской почве жизни.
Бедулева так увлекла коммуна, что он побывал даже в конторе и заглянул в производственный план, где были предусмотрены не только нормы труда, но и взвешен паек на каждого работника и каждого едока. Графу расхода продуктов питания на душу в год Бедулев даже выписал к себе в тетрадку.
Рожь, пшеница, крупяные хлеба 14 пуд.
Горох 8 ф.
Картофель 8 пуд.
Семя конопляное (на масло) 6 ф.
Волокно льняное 21/2 ф.
Мясо 1,44 пуд.
Масло, сметана, молоко (в переводе на молоко) 7 пуд.
Яйцо 40 шт.
Шерсть 2 ф.
И особенно подивился Бедулев тому, что в плане потребления не была забыта даже овощная мелочь, как-то: морковь, лук, чеснок, капуста и репа, которые — по прикидке Егора Ивановича — будут баловать застольников кажин божий день.
Укладывая записи в карман, Егор Иванович ликовал сам про себя: «Глыбоко запахано, уж нашто чеснок, и тот в провиант вписан и всякому едоку поровну отвешено».