— Что же ты ревешь, дурачок. Разве не видел, как тетя Маня мажет волосы коровьим маслом? Вот и у тебя волосики будут мягкие да гладкие, а сам ты будешь завидной да сладкий.
Потом мать станет укладывать в лубяной пестерь вольно отдохнувшие на выскобленной столешнице булки и калачи, шаньги, пироги картовные, грибные, с калиной. Удачливый хлеб места берет много, но мать не мнет его, не утесняет, а прокладывает полотенцем и бережно, как младенца, выносит в телегу, наказывая отцу не придавить пестерь и поставить в передок, где меньше все-таки тряски. Отец занят мужицким делом, не обращает внимания на слова матери, будто не слышит вовсе, но станет беречь материнскую поклажу, накроет пологом. На покосе пестерь зароют в свежую траву, и хлеб всю неделю будет мягкий, душистый и со сметаной или молоком пойдет наравне с мясным варевом.
— Не ты работаешь, а хлебушко, — приговаривает отец и, стоя на коленях перед разостланным рядном, прижимает к груди ребро круглой булки, рушает ее на тонкие ломти, укладывает их ласково горушкой, и при хлебе крестьянской семье всякий труд кажется посильным и зазывным.
Титушко вместе со своими тремя братьями ждал выезда на покос, и утро сборов, со свежим хлебом, беготней и звоном кос, было для мальчишек равно светлому празднику. Но однажды Титушка не взяли на покос, он болел золотухой. Утром его даже не разбудили, и когда он узнал, что все, кроме бабки, уехали, весь день плакал и не съел крошки хлеба. А вечером сказали им с бабушкой, что все их семейные, переправляясь через Туру, опрокинулись с паромом… Так как хозяин то ли поленился, то ли спешил и не выпряг коней и не отвязал от телеги корову, то ушла на дно и скотина. Выплыла только собака Будилка, и та почему-то не вернулась ко двору. Бабка к той поре уже не могла поправить хозяйства и, продав избу, ушла с внуком к Верхотурскому монастырю. Титушка взял под свой призор келарь, который научил мальчика читать Псалтырь, чинить одежду на монастырскую братию, лить свечи. Когда Титушко подрос, его определили в послушники, готовя к постригу в монахи. Но однажды Титушко возил на ярмарку монастырскую битую птицу, допьяна напился вина и потерял деньги. Пострижение его было отложено, а самого его отписали в углежоги. Однако душа парня сотворена была на крестьянской закваске, и в памяти его прочней всего прижилось то, как отец все собирался купить у соседа мужика брошенные, в перелоге, пашни. Из-за отцовской мечты о земле Титушко свято почитал зажиточных пахарей и сам хотел встать своим хозяйством, но для того надо было начинать с батрачества, а батраков он ненавидел. «Чистая беда, — крестился и отплевывался Титушко, глядя на бедняцкое житье. — Бабы порожними вовсе не ходят». И манила и пугала Титушка деревенская жизнь. Так, не находя себя, он бирюком исходил всю Туру, сверху донизу плавал по Тоболу и Иртышу. Шатаясь по свету, кормился божьим словом, жал, косил, молотил без особой надсады, шил шубы, врезал в окна стекла твердым дымчатым камнем. Все присматривался, примеривался к богатым мужикам, но с годами отмахнулся от отцовской мечты о земле: понял, что при Советской власти нахватать земли в аренду совсем не мудрено, но падкие до богатства, алчные, с диким-то сердцем, добром не кончат.
Титушко, сам из голи, был всей своей душой на стороне Федот Федотыча, потому жалел его, тяжко недоумевая, как же это такой умный и оборотистый хозяин не видит своего близкого конца. «Ровно тетерев, ей-богу, тот тоже затокует да запоет, хоть руками бери, бывает — лошадьми топчут».
«Видишь вот, — попивая чаек, думал Титушко, — видишь, село петров день гуляло, мужики песни — на святой-то престол — до петухов базланили, а Федот Федотыч думу думал, небось и перина немила была. А потом в белой бумазейной рубахе, плисовых штанах, на легких дрожках, будто прохлаждался ради праздника, все луга и покосы обрыскал. В соседних деревнях к косарям приценился и рубль поденщины положил. Видать, мене нельзя, и больше не прибавит. Этот не издержится. Да и на кого тратиться-то? На Катерину? Так вся ее работа — полтинник-то стоит ли? Пока раскачается да очухается, — гляди, и паужна подоспеет».