Его мысли текли так же плавно, как и в тот раз, когда он стоял с Сирье на крутом обрыве. И вообще — Сирье! До чего же ничтожной казалась ему сейчас ссора с ней по сравнению с той жизнью, что ждала его впереди! Какая-то девчонка, которую он выставил! Ведь это Олев выставил е е, а не наоборот. Значит, он в любое время может и вернуть ее, если только захочет. Другое дело, если б она умерла. Да если б она даже умерла — ведь это всего лишь один человек. А людей вокруг уйма, как градин: падают и исчезают. Нельзя, чтобы они становились помехой на твоем пути; надо шагать сквозь град и помнить, что для самого тебя единственной реальностью являешься только ты сам!
Утром у Арви болел желудок — то ли от водки, то ли от вчерашнего перенапряжения, — и он потребовал молока. Марет тоже хотелось молока, видимо, такова уж особенность семей, где есть маленькие дети. Рыбак, державший пятнистую серо-белую корову, жил километрах в двух от дачи. Олев подумал, что это подходящая утренняя прогулка, взял алюминиевый бидон и велосипед, но Марет крикнула: «Я тоже с тобой!» — и Олев поставил велосипед обратно. Они решили пойти пешком по берегу моря: октябрь подходил к концу, и в это время на море можно было увидеть лебедей. Каждый год лебеди в преддверии зимы слетались сюда, к неглубоким заливам.
Маленькая светло-коричневая собачонка увязалась за ними.
— Пиуз! — крикнула, появившись на заднем крыльце, мать. Она была похожа на чертика — в огненно-красном халате, с огромным кухонным ножом в одной руке, с дымящейся сигаретой в другой. — Пиуз! Ты же не завтракал!
Но Пиуз не обратил на нее ни малейшего внимания, лишь метнул на Олева косой взгляд и потрусил дальше.
— Похоже, тебя он любит больше всех, — сказала сестра.
Олев пожал плечами:
— Он боится меня.
Любовь в данном случае явление второстепенное. Просто собаке хотелось пойти с ними. Если бы Олев сказал: «Домой!» — собака повернула бы назад; а скажи Олев: «Пошли!» — собака помчалась бы за ними и на пустой желудок; трепет перед приказанием, властью, более сильным повелевал ею, и этот же трепет порождал в ней чувство привязанности, или преданность. Ведь привязанности всегда добивается тот, кто имеет на это право, чьи слова воспринимаются беспрекословно, а право всегда принадлежит сильнейшему. Право и справедливость — это атрибуты власти, жизненной силы. Идея несправедливости может родиться лишь тогда, когда на отполированной поверхности всесилия появится первая трещина. Инквизиция была вершителем справедливости только до тех пор, пока ни у кого не возникало вопроса: так ли это на самом деле… И вот искорка сомнения оказалась первой трещиной. Никогда и никому нельзя показывать свои колебания, свои слабости, даже самому себе. Если ты в состоянии казаться достаточно сильным и уверенным в себе, если готов идти вперед и один, то всегда найдутся спутники — в этом Олев уже успел убедиться.
Выучка собаки потребовала от него много времени, труда и терпения, настойчивости, бескомпромиссной борьбы не только с собакой, но и с настроениями матери. И все же удовольствие видеть, как твоей воле подчиняется неприятное тебе существо, как оно предано тебе, стоило этих усилий.
— Не понимаю, зачем только мать купила ее, — начала Марет.
На самом деле сестра это прекрасно знала, она задала вопрос лишь для того, чтобы услышать привычный ответ Олева: «Я тоже не понимаю». Затем они поговорили бы о том, что держать в городе собаку — неразумно, как и многое из того, что делает мать; такой разговор вполне удовлетворил бы Марет. Но Олева раздражало, что ему навязывают готовые ответы, что такими хитро продуманными вопросами пытаются добиться от него поддержки. И он сказал без обиняков:
— Чего там понимать — она обижена, что ты не даешь ей нянчить своего ребенка.
— Ты вправду думаешь, что ей этого хочется?
— Так видно же, — хмуро ответил Олев.
— О господи! Очередные капризы! Мы и так бываем у вас каждую неделю, и за эти несколько часов ребенок успевает ей надоесть!