— Тем более — раз уж он, вопреки их воле, до самой смерти сумел удержаться в своем кресле. Значит, он был выше их, да и сейчас еще остается выше, до кладбища. Похороны все поставят на свое место, и чем роскошнее похороны…
Олев вдруг замолчал, будто и так сказал слишком много; щека под правым глазом резко дернулась, и за всю оставшуюся дорогу он не проронил больше ни слова.
Он оставил машину вблизи домика лесника. К самой даче было не подъехать: хотя местами дорогу не замело, даже виднелись трава, замерзший песок и лед, все же кое-где возвышались сугробы.
Сирье нравилось брести по сугробам.
Внутри дачи было холоднее, чем на улице. Даже не таяли снежные следы на полу.
— Хочу сигарету, — хмуро сказала Сирье.
— Ничем не могу помочь, я не курю, — ответил Олев.
— Знаю, у меня и у самой есть, — заявила Сирье, — только спички дай!
— Спичек нет, — схватив с каминного карниза коробок, сообщил Олев, — во всем доме нет ни единой спички!
Сирье засмеялась:
— Не дури! Давай спички, не то я околею от холода!
— Иди ко мне, я тебя согрею!
— Не пойду! Кинь мне спички, иначе не пойду!
— Я возьму тебя силой! — сказал Олев, медленно приближаясь к Сирье.
— Не подходи! Укушу! — вроде бы смеясь крикнула Сирье, но глаза ее — глаза блестели, как у загнанной в угол кошки.
— Гм, — хмыкнул Олев, — я кусаюсь больнее… Роза, розочка на лугу, — напевал он, подходя все ближе.
Он вроде бы подтрунивал над Сирье, из-под приспущенных век мерил ее насмешливым, полным превосходства взглядом; но Сирье видела, как медленно стынет его лицо, как едва заметно начинает подергиваться нижнее правое веко… И от этого взгляда Сирье пришла в замешательство.
Сделав неожиданный прыжок, Олев схватил Сирье в охапку и повалил ее на диван.
— Ну, кусай, если хочешь, — сказал он, тяжело дыша, и так сильно сжал девушку, что она едва смогла перевести дух.
Сирье расслабилась.
— Дай мне спички, — сказала она тихим сдавленным голосом; теперь Олев обязан был дать ей спички, потому что иначе — иначе не было бы больше ничего.
Но Олев не дал, наоборот, он взял из рук Сирье пачку сигарет и, все еще не отпуская ее, закурил сам.
— Ты же не куришь, — удивилась Сирье.
— А я и не курю, я пробую.
Он продолжал держать Сирье на коленях и время от времени совал ей в рот сигарету. Комнату заливал мягкий полумрак, который бывает, когда солнце светит сквозь ситцевые занавески. Занавески были задернуты не совсем плотно, и в черную топку камина — на его пол — падало яркое пятно.
— Фу, — сказал наконец Олев, вздрогнув, — здесь такая холодина, давай лучше вернемся!
Они снова побрели по сугробам. Солнце заходило. На открытом месте между дачей и домиком лесника снег на солнце подтаял и стал рыхлым, теперь на нем появилась ледяная корка. Она хрустела под ногами, когда они не попадали в свои прежние следы.
— Взглянем на море, — предложил Олев и поехал вперед, в сторону Кейла-Йоа, где шоссе, резко сворачивая, поднималось на береговой откос.
Перед ними лежало открытое пространство: местами снег, местами пожухлая трава, изредка можжевельники. Море было сразу под крутым обрывом. У берега образовались ледяные торосы, но дальше виднелась чистая вода. Солнце заходило. Небо, красноватое и лилово-серое, казалось каким-то холодным; на море лежал сиреневый отсвет.
Сирье, понурившись, стояла рядом с Олевом, она засунула руки глубоко в карманы пальто, сжала в кулак застывшие, онемевшие в варежках пальцы; но Олев как будто забыл обо всем на свете и стоял, выставив вперед ногу, словно намереваясь шагнуть, взгляд его был устремлен вправо, к горизонту, где за заливами можно было угадать зарево Таллина.
— Эта Эстония ничтожно мала… — произнес он неожиданно, — и быть здесь министром не больно велика честь… Хотя, впрочем, это ничего не значит, — добавил он, — важно само продвижение вперед…
— Гм, — пробурчала Сирье, она не знала, что ответить на это; она даже не поняла, ей ли предназначены слова Олева — тот говорил вроде бы больше сам с собой.
— Сирье, — произнес вдруг Олев, касаясь ее плеча.
Сирье повернулась к нему, но он снова как-будто забыл о ней и принялся шагать взад-вперед вдоль обрыва.
Сирье все это казалось странным: и то, как они неподвижно сидели в насквозь промерзшей даче, и это хождение взад-вперед, размеренным шагом… Олев что-то задумал. Может быть, он вынашивал эти мысли еще с декабря, когда они случайно встретились на улице Виру, а теперь здесь, на берегу обрыва, решил привести их в исполнение. Почему именно здесь, на этом крутом обрыве? Он что, задумал столкнуть Сирье вниз — в отместку за Аояна и вообще за все? Чего же он тогда тянет?