Засвичу свичу
Проти сонечка.
Тихо йду,
А вода по каминю,
А вода по билому,
Ище тихше.
Засвичу свичу
Проти мисяця.
Тихо йду,
А вода по каминю,
А вода по билому,
Ище тихше.
Не горить свича
Проти сонечка.
Тихо йду,
А вода по каминю,
А вода по билому,
Ище тихше.
Не горить свича
Проти мисяця.
Тихо йду...
За окном, органично вплетаясь в мелодию, гуркотали голуби. Малушина песня, при всей своей немудрёности, отсутствии рифмы, обладая напевностью благодаря лишь повторам и голосовым модуляциям, умиротворяла, баюкала. Вадим, успев удивиться сходством языка песни и украинской речи (откуда она здесь?), провалился в бархатный, глубокий сон, в ласке которого всякие сновидения были бы попросту излишни.
Спустя некоторое время в горницу, крадучись, пробрались двое хозяйских ребятишек. Старший, шестилетний Первушка, одной рукой приживал к груди здоровенного серого кота (который, волочась по полу хвостом, висел тряпкой, ничего, кажется, против такого обращения не имея), второй рукой - тянул за собой сестричку-погодку Скворушку. Оба - крепенькие, в отца, белоголовые, одеты в одинаковые белые с вышивкой рубашонки до колен. Дети прошлёпали босыми пяточками к спящему гостю, остановились, рассматривая. Девчушка, вглядываясь в лицо Двинцова, прошептала:
- И совсем он не страшный, а ты сказывал: "Горыныч, Горыныч!" И совсем не Горыныч, а вовсе - человек. Только - худой и зуба нету... Братка, а чего это он обеззубел, не старый ведь, и не как ты, а? Чего, а?
- Тихо, ты! - пришепётывая в собственную дырку от выпавшего зуба, выдохнул Первушка, - он, может, там, у шебя, камень грыж, вот и шломал жуб.
- Ка-амень? Зачем?
- Горынычи, они вше камни едят, вот и худые потому, - авторитетно разъяснил мальчонка, - А ты жамолчь. Я вот ему Пепу принёш, шны добрые набаивать.
С теми словами Первой осторожно водрузил кота на грудь Двинцову, пригладил пушистого увальня. Котище устроился поудобнее, замурчал. Дети дружно зашептали наговор-баюкалку, какую частенько певала самим мать:
Ой, кот-воркот
Ходит-бродит по горе,
Носит сон в рукаве,
Чужим людям продае,
А нашому - так дае.
Иди, коте, к нам до хати,
Надо гостя колихати...
С чувством исполненного хозяйского долга дети удалились... Пепа, мурлыча, старательно расчёсывал когтями Двинцовскую бороду. Солнечные лучи, проходя в окно сквозь слюдяную вагалицу, забавлялись, окрашивая лицо спящего человека радужными полосками.
Утихомирившиеся, вдосталь наевшиеся псы сопели во дворе, изредка во сне подрагивая перевязанными лапами, словно бы всё еще продолжали поиск друга.
* * *
Малуша разбудила Двинцова, когда солнце уже начало клониться к закату, провела во двор к кринице, полила из ковшика. Умывшись, Вадим окончательно проснулся. Спросил у Малуши:
- Хозяюшка, ты скажи, что за песню пела, когда я засыпал, откуда она, вы вроде иначе говорите?
- А, так я ж нездешняя, из поляничей, там и берегиней возродилась. Наша застава на Роси была. Только князь поляничский, Ростислав, берегинь навьими подсылами объявил, гнать приказал. Тогда и разбрелись по разным рекам. Я ещё девчонкой была, семи вёсен, тогда мать со мною на Днерь и подалась. Отец-то раньше погиб, ушёл с Мстиславом (это Ростиславов батька был) Кощея воевать, да назад никто из дружины не воротился, ни люди, ни наши... А про песню, так то ж с тех мест, там говор чуточки другой, да всё ж понятно для всякого розмовляют.
Двинцов только сейчас приметил характерное для юга мягкое "Г" и некоторую, ни с чем не сравнимую украинскую певучесть в Малушиных речах. Попросил спеть ещё что-нибудь. Малуша согласилась. К удивлению своему, услышал с детства знакомое начало:
Ой, на гори тай женцы жнуть,
Ой, на гори тай женцы жнуть,
А по-пид горою, яром-долыною
Козаки йдуть.
Гей, долыною, гей!...
В дальнейшем слова не совпадали, но Двинцову для обалдения и начала песни было достаточно. "Из какой же древности дошла до Украины эта "Дума", чтобы существовать и в этом мире? Что когда-то наши миры были единым целым, в том я уже не сомневаюсь. Вопрос только в том, когда и почему они разбежались, и в том, почему за всё это время население одной половинки достигло огромных достижений в науке, технике, а вторая - мирно покоится на уровне раннего средневековья, или того, что наши горе-историки сдуру кличут "Древней Русью", потому лишь, что воистину Древней Руси не знают." Вслух спросил:
- Малуша, а казаки, они кто у вас?
Женщина улыбнулась белозубо:
- От, чудной! То же, кто и у вас: козаки - те кто по рубежу на заставах стоят, кон земли славенской боронят. Кто ж ещё-то?
С лесных пастбищ прибрели коровы, следом за ними вернулись домой и кони. Подошедший вскоре Здравко развёл животных по стойлам, затем долго, с удовольствием умывался. Малуша, выглянув в оконце, позвала за стол. Двинцов удивился:
- А что рано так?
Здравко фыркнул:
- После заката паужинать едино только упыри садятся. Не знал?
- Нет... Слушай, а вот Семён говорил, что вы со зверями можете разговаривать. Это как: со всякими? А люди простые тоже так могут?
- Да нет, общую речь и у нас забывать стали. И зверь не всякий помнит, да и мы не вякого понять можем. Когда как. А люди? Пса там иль коня, корову ещё почти каждый разумеет, коли и не на их мове, так хоть на общей. Из лесного зверя ещё волка понять можно, медведя тож, рысь или льва чёрного - не всякий. А вот рыбы да гада какого ползучего уж и из берегинь никто не уразумеет, не поймёт. Водяные ещё могут, так им как без того.
- А как же вы их тогда есть можете?
- Кого?
- Да всех их. Вон у вас и коровы, и кабанчики, и охота ещё...
- Ой, и дурный ж ты, вот дурный! - Малуша рассмеялась, затем серьёзно объяснила, - Кто ж это корову есть будет? Не водилось у людей того! Она ж молоком поит-кормит, как мать родная. У кого ж на вторую мать рука подыметься? Разве нечисть какая! А кабанчики, так с ними в лес хорошо ходить. Берёшь на повод - и по грибы. Грузди чуют - ни единого не пропустят. Шуткую я. Слыхала, правда, что в каких-то краях и в самом деле так делается. Этих, что у нас увидал, Здравко в лесу малыми нашёл. Мать у них кто-то убил. Подрастут ещё немножко, и на волю выпустим. А дикого кабана - того да, бьют, коль уж Родом людям да прочим назначено мясное есть. Только ведь это не так, не баловство какое, у зверя да птицы убитых всяк охотник прощи спрошает. Потом, у нас, у берегинь то есть, ведь строже правила. Людям, к примеру, тех же кабанчиков и на мясо держать можно, и курей выкармливают. Корову никто и средь людей на мясо не пустит, а вот бычка - люди могут.
По двору шмыгнули дети, подскочили к "журавлю", плюхнули в рожицы воды из бадейки, помчались в дом. Вадим проводил их взглядом, поймал нечаянную мысль, спросил хозяина:
- Здравко, ты тут говорил, что помнишь, кем раньше был?
- Ну.
- А они что - тоже помнят?
- Дети-то? Пока - нет. Вспомнят всё, как в возраст войдут, а то, с прошлой-то памятью, какая бы им младость была? ... Не чада бы бегали - старички маленькие.
- А-а-а-а... Оно, конечно, - протянул Двинцов.
Зашли в дом, сели за длинный широкий стол. За печкой, в "бабьем куту" ещё возилась Малуша. Вынесла горшок с горячим, соблазнительно исходящим травяными ароматами, крапивным борщом, большую деревянную миску с янтарными ломтями печёной стерляди. Разложила каждому по луковке - для прикуски, раздала деревянные расписные ложки и деревянные же, причудливо резаные, двузубые вилки-бенечки. Подала мужу ржаной буханец, нож. Здравко резал толстыми ломтями, раздавал каждому. Затем хозяин встал, за ним поднялись и остальные. Здравко отломил хлебную корочку, плеснул на неё из ложки борща, приложил сверху кусочек рыбы и луковое пёрышко, бросил в печь на уголья: