После речи Катона сам Помпей посчитал невозможным что-либо добавить к сказанному и дал сигнал к наступлению.
Он начал атаку сразу с трех сторон: из лагеря, из города, и с тыла, где высадился его десант. Когда войско Цезаря в азарте битвы на несколько фронтов утратило бдительность, Помпей организовал еще один морской десант, который вклинился между оборонительными линиями Цезаря. После этого сражение перешло в бойню. В состоянии неразберихи и паники, объявшей войско покорителей Галлии, ветераны растеряли свои достоинства и уступили новичкам. Назревал полный разгром, но в дело вмешался Цезарь. Он высвободил часть имевшихся у него сил для контрудара и попытался помочь легионам, попавшим в окружение. Помпей отбил этот выпад врага, но действия Цезаря воодушевили ветеранов, и многие из них показали чудеса героизма во имя торжества диктатуры своего любимца над их Отечеством. Так в эпоху тотального развала государства даже ставший генетическим патриотизм римлян оказался приватизирован отдельными лицами и из любви к Отечеству превратился в фанатическую преданность "отцу-императору". Героизм Цезаревых солдат несколько замедлил катастрофическое для их господина развитие событий. Это, однако, не спасло его от поражения. Причем успех Помпея был столь значительным, что у него появился шанс захватить вражеский лагерь и разом покончить с Цезарем. Однако он не пошел на лишние жертвы, опасаясь также, что в экстремальной ситуации его новобранцы могут сплоховать.
Помпей удовольствовался минимальным результатом своей победы, который, по его мнению, гарантировал благоприятный исход всей войны. Цезарь лишился своего последнего козыря - ореола непобедимости и, казалось, ему более нечего было противопоставить Республике. Помпей чувствовал себя героем, поскольку в полном соответствии с пожеланиями наиболее уважаемых людей из его окружения выиграл гражданскую войну с наименьшими при данных масштабах конфликта потерями, выиграл не столько мечом, сколько умом.
Над Эпиром заходило солнце. Багровый шар, оседая в море под тяжестью всего увиденного за день, разрезал облака последними лучами. Казалось, у него уже не было сил смотреть на землю, и потому унылым закатным взором он озарял небеса, раскрашивая их всеми оттенками кровавого цвета. Многоярусный мир облаков трепетал в вечерней агонии, терял яркие краски, словно истекая кровью, и мерк, синея, как холодеющий труп.
Однако это небо выглядело лишь зеркалом земли, а под ним распростиралось гигантское поле битвы. В тот день смерть пировала на десятках природных холмов и рукотворных насыпей, созданных людьми в качестве могильных курганов самим себе. Пожирая жизни тысяч человек, она запивала их кровью из многокилометровых траншей лабиринта беспримерной фортификационной линии. Вакханалия обитателей черного Аида удалась на славу. Здесь для них была добыча на любой запрос и вкус, ни один червь теперь не уползет отсюда в земную грязь, не насытив брюхо человечьей плотью. Сколько хватало глаз, повсюду были разбросаны растерзанные тела, которые смерть пригвоздила к земле, застигнув в самых невообразимых позах. Тут сразу было видно, кто погиб героем, кто - трусом, а кто сгинул, даже не успев проявить себя ни первым, ни последним. Вереницы и горы трупов в своем чередовании являли взору чудовищные письмена, документально точно запечатлевшие весь ход битвы. Цезарь уверял, будто у него погибло около тысячи двухсот человек, однако, будь это так, вряд ли поражение воспри-нималось бы как столь катастрофическое. Очевидно, потери были гораздо больше.
Но не эти письмена читал Катон, бродя по полю боя. Переходя от одного пронзенного тела к другому, он перелистывал страницы совсем иной книги.
Вот перед ним лежит загорелый, крепкого сложения человек с мускулистыми руками и черными от въевшейся земли мозолистыми ладонями. Судя по всему, это был италийский крестьянин, представитель некогда основного, а ныне исчезающего класса римского общества. Именно такие люди в свое время отразили нашествие Пирра и Ганнибала, а потом завоевали для нобилей весь известный тогда мир. Возле него на насыпи застыли скорченные предсмертными судорогами тела двух других воинов, очевидно являвших собою результат доблести сменившего плуг на меч крестьянина. Остановив время, смерть запечатлела на лице победителя выражение сосредоточенной деловитости: он предавал врагов-соотечественников земле с тою же добросовестностью, с какою прежде ее пахал. От бремени земных трудов его избавил пущенный с холма и застрявший в грудной клетке дротик. Смертоносный снаряд угодил в щель между металлическими пластинами доспехов, небрежно подогнанными нерадивым мастером.