Катон вернулся в лагерь уже ночью, но там еще никто не спал. В стане помпеянцев царил праздничный разгул. Солдаты наконец-то почувствовали себя настоящими воинами, способными побеждать любого неприятеля, в том числе, и железные легионы Цезаря, а нобили вообще считали войну законченной. Они уже размышляли о том, как им распорядиться победой. Одни планировали купить по дешевке дома на Палатине, принадлежавшие сторонникам Цезаря, другие спорили из-за должностей, причем магистратуры заочно были расписаны на несколько лет вперед, а проконсулы Домиций и Лентул Спинтер даже поссорились, не поделив Цезарев сан Великого понтифика.
Недоуменно послушав сколько-то времени возбужденных, не в меру говорливых сенаторов, собравшихся в большом шатре возле претория, использовавшемся в качестве курии, Катон воскликнул:
- Там, - указал он на поле битвы, - там остались римляне! Все это - римляне!
Почтенная публика опешила. Словесное пиршество прервалось. Наступил тревожный миг осознания происшедшего. Однако чреватая размышлениями тишина была тягостна этим людям.
- А тут весь Катон! - с драматическим жестом объявил один из приближенных Помпея, разряжая обстановку.
Коротко хохотнув, словно объект насмешки не заслуживал даже полноценного осмеяния, сенаторы вернулись к любимому занятию. Обжорство триумфальными восторгами продолжилось.
Вся жизнь римской знати уже давно превратилась в агонистическое обжорство. Нобили до тошноты объедались за пиршественным столом, у которого проводили по восемь часов, спасая желудки рвотными средствами; они до головокруженья объедались властью, роскошью, похотью, низведя любовь к разврату; до умопомраченья объедались помпезными речами, коллекционированием материальных носителей искусства, не ведая самого искусства, незаслуженными почестями и фальшивой славой.
В этот миг истины, когда под напором эмоций лопнули оболочки аристо-кратичных манер и сенаторы явили миру наготу своих безликих личностей, свою расписанную радужными узорами пустоту мыльного пузыря, Катона осенило прозрение еще более страшное, чем то, о чем он думал весь тот день. Он понял, что эти люди не могут победить, что они не способны быть победителями, а значит, несмотря на успех Помпея и республиканского войска, Республика совершила еще один шаг к гибели, и понесенные жертвы не только ужасны, но и напрасны.
В ЖИЗНИ - СМЕРТЬ, А В СМЕРТИ - ЖИЗНЬ
Рок обреченности выпил краски жизни из восприятия Катона подобно тому, как осеннее ненастье обесцвечивает природу унылой серостью. И с этим бледно-немощным, словно лицо умирающего, образом мира циничным сарказмом контрастировал шумный хаос вульгарного торжества нобилей. Они мнили себя победителями на века и беззаботно ждали лета, тогда как их успех был всего только проблеском солнца в ноябрьском сумраке перед надвигающейся зимой цивилизации.
Прожорливые сенаторы ощипали лавр Помпеевой победы, оставив от него лишь голые прутья воспоминаний. Пока они праздновали и делили на части успех, Цезарь успел мобилизовать разбитые легионы, снова подчинить их своей воле и отвести на безопасное расстояние.
Правда, Помпей попытался предпринять преследование отступающего противника. Цезарь еще с вечера, сразу после битвы, отправил обоз с ранеными и поклажей в свою ставку в Аполлонии, а под утро вывел и легионы. Помпей полдня уговаривал нобилей пойти и наконец-то взять ту победу, о которой они так много и браво рассуждали. Потеряв меньше времени, чем хотелось бы сенаторам, Помпей выступил в поход. Однако штабное настроение снизошло в массы и внесло в войско разброд. Дисциплина в легионах Цезаря основывалась на уважении к императору и многолетней выучке. Порядок в армии Помпея поддерживался авторитетом полководца, но в еще большей степени страхом перед противником. Теперь, когда последний фактор исчез, солдаты с недоумением воспринимали приказы центурионов и трудно следовали им. С такой армией да еще на пересеченной местности угнаться за Цезарем было невозможно. Отступающие успешно добрались до Аполлонии. Тогда Помпей принял другое решение.