И вот римские всадники, цвет государства, сенаторские сынки в роскошных золоченых доспехах на прекрасных скакунах, украшенных драгоценной сбруей, высокообразованные, ухоженные, напомаженные, с тщательно уложенными локонами, модные, умеющие произносить многочасовые помпезные речи на форуме, философствовать за пиршественным столом с кубком сказочно дорогого вина в одной руке и дешевой проституткой - в другой, владеющие искусством обращать в проституток жен друзей и своих сестер, проматывать отцовские состояния и любящие жаловаться на несовершенство мира, упадок нравов и нерешительность Помпея, захватывающим дух аллюром неслись на серые ряды Цезаревых ветеранов, не обладавших богатствами, чуравшихся роскоши, как заразной болезни, и не умеющих ничего, кроме как биться насмерть и побеждать любого врага. Когда самоуверенное блистательное богатство со всего маху налетело на стену простой доблести, оно разбилось об нее, как морская волна - о гранитный пирс, и пеной разбрызгалось по равнине. Богатство узрело выгоду в немедленном бегстве: увы, оно, как вода, всегда течет туда, где ниже. Римская аристократическая молодежь того времени, эти дети роскоши и разврата, не привыкли встречать сопротивления и ударились в панику при первом же полученном отпоре. Кроме того, Цезарь нанес им психический удар. Он велел солдатам поднять копья выше обычного и бить всадников в лицо, о чем милосердно умолчал в своих "Записках...". Писаные красавцы устрашились попортить доблестно лелеемую внешность и предпочли утратить миф о своих внутренних достоинствах.
Едва Помпей увидел, как бежит его конница, он воскликнул, что его предали как раз те люди, на которых он более всего полагался, и с тем удалился в свою ставку. И впрямь, что он мог сделать для Рима, если те, кто считался лучшими сынами Отечества, оказались трусливее азиатов и ничтожнее крыс, бегущих с тонущего корабля, ибо со страху опрокинули корабль, который был на плаву.
"Если победит Цезарь, я умру, если Помпей - уйду в изгнание", - сказал Катон друзьям перед тем, как началось преследование отступающего Цезаря. Его слова разнеслись по лагерю и дошли до Помпея. Однако Великий не поверил в столь миролюбивое настроение Катона. Помпей не мог охватить своим разуменьем личность Катона, и то, что лежало за пределами его понимания, пугало неизвестностью. Кто такой Катон? Составляет ли его душа десять легионов, как войско Помпея, или пятнадцать, а может быть, и все двадцать? Как строить стратегию, имея такого союзника, которому по силам превратиться в конкурента?
Помпей считал, что активным преследованием противника он помешает Цезарю собраться с силами и доведет его войско до полного распада. Вопрос о победе представлялся ему лишь вопросом времени, и он уже думал о будущем. Перспектива распустить армию и раствориться в сенате, как он делал прежде, не прельщала его. Во-первых, он не умел реализовывать себя в качестве сенатора; во-вторых, война окончательно выявила, сделала очевидным кризис государства, показала ничтожность знати и аморфность плебса; в-третьих, в ходе кампании он проделал такую гигантскую работу, что казалось глупым отказаться от ее плодов. Невозможность возврата к прежним республиканским порядкам понимал и Катон, что отразилось в его фразе о своей дальнейшей судьбе. Однако именно Катон мог стать центром кристаллизации всех республиканских сил и составить политическую конкуренцию Помпею. Подобную картину ближайшего будущего самыми что ни на есть адскими красками рисовали императору и подхалимы, которых он, так ничему и не научившись, по-прежнему считал друзьями. Ему казалось, будто они верно освещали ту загоризонтную область натуры Катона, которая была не доступна его взору, и он уверился, что там в самом деле зреют грозовые тучи. Поэтому, отправляясь в решающий поход, Помпей предпочел окружение этих друзей, а Катона оставил в Диррахии, поручив ему с пятнадцатью когортами охранять главную базу республиканцев. В помощь Катону он придал всех тех сенаторов, кто, по его мнению, мог помешать ему воспользоваться плодами победы над Цезарем. Катона он поставил во главе этого созвездия последних независимых душ Рима потому, что был уверен: в случае неудачи в битве с Цезарем именно Катон окажется самым верным его другом.
Катон слишком хорошо знал Помпея, слишком привык ко всеобщему недоверию и неудачам, слишком отчетливо ощущал рок, довлеющий над Римом, чтобы удивляться такому ходу событий. Он не смирился с пораженьем, но знал, что не победит. Сам факт борьбы стал для него смыслом, он простирал надежды вперед, за пределы своей жизни и видел цель в том, чтобы передать клокочущую в нем страсть борьбы и чувство правды потомкам. Зная, что не победит, он все же бился за победу и с римской непоколебимостью верил в нее. Но он верил в победу тех людей, кто будет достоин ее, и уже тогда шел в атаку в одном строю с ними, с теми, которые с неизбежностью сметут прочь всех Цезарей и Помпеев, с тою неизбежностью, с какою созидание должно восторжествовать над распадом, жизнь - над смертью.