Катон добросовестно исполнял свои обязанности коменданта лагеря. Хо-зяйство у него было огромное и забот хватало, чтобы врачевать душевные боли повседневным трудом.
И вот наступил день, которого не могло быть, который при всей прозорливости Катона и постоянном ожидания худшего, застал его врасплох, как врасплох застает всякого человека смерть, сколько бы он ее ни ждал и как бы он к ней ни готовился. Весть о поражении Помпея разом всколыхнула лагерь республиканцев под Диррахием, а следом потрясла весь средиземноморский мир, распространившись по свету со скоростью и разрушительной мощью цунами. Рухнула в бездонный провал истории гигантская семисотлетняя цивилизация. В тот день под Фарсалом заново погибли Фурий Камилл, Сципионы, Катоны и миллионы Децимов, Квинтов и Септимиев, всегда побеждавших при жизни, но оказавшихся уничтоженными трусостью ничтожных потомков. И над пропастью, в которой дымились руины римской цивилизации, остался стоять один-единственный, самовлюбленный, с неуемным тщеславием человек, один вместо всех.
Только узнав исход самого трагического для Рима сражения, Катон понял, сколь велика на самом деле была разница между Помпеем и Цезарем. При всей своей неудобности для Республики Помпей, однако, не означал ее гибели. Его победа дала бы Риму время, а, следовательно, и шанс на будущее, Цезарь же нес немедленную смерть.
Внешне Катон воспринял весть о поражении со стоической невозмутимо-стью. Он лишь переспросил название города, в окрестностях которого так зло решилась судьба государства. И при слове "Фарсал" ему вспомнилась каменистая фессалийская равнина, зараженная неведомой болезнью, где когда-то давно, в бытность службы в Македонии, в его обозе внезапно полегли все животные, а горожане отказали в помощи, сославшись на какие-то празднества. Как вычурна и предупредительна бывает судьба, сколько трагических меток расставляет она в жизни, чтобы в час беды с саркастическим злорадством указать на свое могущество и всеведение! Какое зловещее чувство вызвала тогда у Катона эта негостеприимная местность! И если бы он знал, что она готовит его Отечеству, то всю ее перекопал бы голыми руками и превратил бы в непроходимую пустыню! Но случилось наоборот, и теперь раскаленная до боли пустыня была в его душе.
Будучи стоиком, Катон, однако, имел сердце римлянина, и его видимое спокойствие было бесстрастием поля боя, залитого кровью и заваленного трупами, безмолвием кладбища, под саваном тишины скрывающим сотни трагедий и тысячи разрушенных надежд. Каждый римлянин являлся живой клеткой тела государства и одухотворялся его общей животворной силой, потому дух римлянина и был столь могуч. И вот теперь хребет государства, опираясь на который, каждый гражданин обретал уверенность и нрав победителя, рассыпался во прах, и люди превратились в живые песчинки, микроскопические "я", ползающие по огромному враждебному миру, пища от страха за свое существование.
Великий титан возрастом в семьсот лет и ростом во все Средиземноморье, живший в Катоне, как и во всех римлянах, являвшийся его душою, умом, гордостью, характером и славой, рухнул замертво, неподъемным грузом придавив к земле опустошенную тщедушную человеческую оболочку. Никогда более римлянину не поднять голову, никогда не увидеть неба, не узреть звезд и солнца, никогда ему более не бросить взгляд далее собственного чрева.
Катону казалось, будто он умер заживо, и осталась лишь одна грань жизни, позволяющая ему во всех подробностях, во всем кошмаре и безобразии видеть свою смерть. Он словно в полузабытьи медленно погружался под воду кверху лицом и в размытых очертаниях чуждой среды видел блики света на поверхности, там, где осталась жизнь. В этих бликах мерцали образы деревьев, свесивших ветви с берега, в их скачущем ритме чудилось пение птиц, реявших в синем небе, в них отражалось солнце. Но он погружался все глубже, и свет мерк, блики растворялись в большом бледно сияющем пятне, а в мозгу нарастал звон от давления студеного слоя, отделяющего его от поверхности. Сколь малы были проявления жизни, ставшие последним утешеньем и последним соблазном утопающему! Однако по ним как никогда ярко можно было судить о масштабе и красках настоящего мира, оставшегося там, наверху, куда уже не было возврата. Как значение воздуха для человека можно оценить тогда, когда его не хватает для дыханья и наступает удушье, так и значение потерянного мира в полной мере осознавалось только теперь, когда Катон тонул в пучину безвременья и ловил отсветы жизни в бликах воспоминаний на границе былого и небытия. Ему вновь и вновь виделась каменистая фессалийская пустыня, в своей скудости и безжизненности представлявшаяся циничным ликом судьбы Рима. И тогда не было для него врага страшнее, чем собственный мозг, слепящей болью высвечивающий ему могилу Отечества.