Катон встречался с каждым отрядом, прибывающим из Фессалии, и подолгу расспрашивал воинов о роковом сражении, затем - о семье, доме, объяснял, что со всем этим станет в случае гибели государства, после чего коротко, но веско, по-стоически, убеждал их в необходимости дальнейшей борьбы. С офицерами и легатами он беседовал персонально. Многие из высших чинов сената производили более удручающее впечатление, чем потрепанные и израненные солдаты.
Явился к Катону и Цицерон. В фарсальской битве он участия не принимал по болезни. Катон так и не понял, была ли эта болезнь физической или дипломатической. Однако он и не стал особенно разбираться в этом вопросе, так как важнее было другое.
Вообще, Катон приветствовал Цицерона радостнее, чем кого-либо. Он был дорог ему и как друг, и как честный гражданин, и как проконсул. Увы, Катону не довелось стать консулом, и теперь ему, всего лишь преторию, приходилось фактически командовать сенаторами консульского звания. Для республики такое положение было ненормальным, и Катон стремился вернуть ситуацию в рамки законности даже ценою убытка самому себе и, что болезненнее, ущерба общему делу. Поэтому он подыскивал подходящую кандидатуру для передачи власти, и Цицерон, по его мнению, в своих положительных качествах подходил на роль предводителя республиканцев лучше других, тем более что он как проконсул все еще имел империй, звался императором и держал при себе ликторов.
Однако, едва взглянув на Цицерона, Катон понял, что его планам не суждено осуществиться. Цицерон был жалок, ничтожен, он был подавлен, если не сказать, раздавлен глобальными неудачами государства. Какая бы болезнь ни помешала ему принять участие в фарсальской битве, было ясно одно: его нынешняя болезнь неизлечима. Причем недуг, поразивший Цицерона, был проявлением той эпидемии, которая в большей или меньшей степени поразила всех, только на нем, как на натуре более чувствительной и богатой, ее язвы были глубже и заметнее. Предпосылкой для этого нравственного заболевания служила рыхлость мировоззрения, отсутствие в нем хребта идеи. Попадая в вихрь событий, люди с аморфным сознанием теряют ориентацию, испытывают головокружение и в тошнотворной слабости ищут спасения на скользкой тропинке предательства. Трагедия Цицерона состояла в том, что он в отличие от остальных осознавал метаморфозы, происходящие с ним, и казнил себя за малодушие, тем самым давая другим пищу для упреков в свой адрес.
Катон с первого взгляда понял, что Цицерон умер для дела, но обошелся с ним дружелюбно, помня о его былых заслугах и сочувствуя нынешним переживаниям. Он все же дал ему знать о своих планах в отношении его проконсульства, но сделал это намеком, чтобы не спугнуть его оробевшую от неудач душу. Как он надеялся, мысль о командовании республиканскими войсками, запав в сознание Цицерона малым семенем, со временем сможет прорасти там и взвиться ввысь мощным стволом одухотворяющей душу идеи, которая поднимет его с колен. Как бы там ни было, а Катон предоставил ему шанс воскреснуть.
В назначенный день на Керкире собралось весьма представительное общество. Сенаторов было столько, что за собранием сохранилось наименование совета трехсот. Среди видных фигур, способных претендовать на главенствующую роль в грядущих событиях, выделялись Метелл Сципион, Гней Помпей - старший сын полководца, ныне успешно командовавший значительной флотилией, внушительный фасцами и ликторами Цицерон, Тит Лабиен, Гай Кассий и, наконец, сам Катон, который все это организовал и теперь вел совещание. Однако многих республиканцы не досчитались: некоторые сенаторы ушли от дел и обосновались на чужбине, как, например, друг и соратник Катона Марк Марцелл, а кое-кто уже переметнулся к Цезарю.
Первым делом собрание оценило ситуацию, подсчитало убытки и наличные силы, после чего перешло к выработке стратегии дальнейших действий. Деловое обсуждение многократно прерывалось всплесками эмоций, пораженческие настроения сталкивались с преувеличенным оптимизмом, но ни то, ни другое не могло дать плодотворной идеи. "У нас еще семь орлов!" - браво заявлял сенатор Ноний, говоря о легионных знаменах и имея в виду соответствующее число воинских подразделений. "Это было бы замечательно, если бы мы воевали с галками", - в своем духе отвечал ему Цицерон, даже в отчаянии не терявший остроты слова. Сил у республиканцев действительно оставалось еще много, но сомнений было еще больше. "Если мы с огромной армией, возглавляемой лучшим полководцем, потерпели поражение, то на что нам рассчитывать теперь, когда целое распалось на части, и мы имеем лишь осколки былого могущества?" - вопрошал тот же Цицерон. Однако Катон, сумевший собрать вместе и свести на Керкире упомянутые "осколки" республиканских сил, и теперь отфильтровал из всего прозвучавшего хоть сколько-нибудь положительные мысли и соединил их в общую концепцию.