Несколько солдат задержалось с нами. Я воспользовался этим, чтобы подробнее расспросить — куда попал и как зовут местное каторжанское начальство.
Оказалось, нашего конвойного офицера звали капитан Рукавишников. Солдат Сидорчук охотно рассказал, что офицер он боевой, отличился под Севастополем, имел ордена, но по ранению был отправлен служить в конвойную службу.
— Как же его с орденами так сильно понизили? — удивился было я, но Петр не согласился.
— Ты што, милой? Охфицеры тут доброе жалование получают! Служба, конечно, тяжелая, но и доходная очень: им и кормовые, и с арестантского содержания вашего кое-чего небось перепадает… Почитай, раза в три больше получают конвойные-то, чем в обычном линейном батальоне!
— А ваш брат чего имеет? — продолжил я расспрашивать, пользуясь минутной словоохотливостью конвойного.
— Не, у нас одна служба. Только и знай, что с вами, варнаками, шарахаться туда-сюда. Ну, мы-то дальше Нижнего не пойдем, сдадим вас там в острог, да и марш-марш обратно. А вас дальше Нижегородский линейный батальон поведет. Только капитан пойдет с вами до самого Нерчинска! Хотя, бывает, и нас гоняют, когда больше некому.
— Слушай, а кто это был, что с капитаном разговаривал? Не пойму, одет как арестант, а с ним на вы….
— Дворянин это осужденный, — пояснил Сидорчук. — Им поблажка есть: дозволяется в санях кататься, не своим ходом до Сибири чапать, да и другие послабления есть
Меня это, конечно, удивило. Не знал, что дворяне тоже ссылаются в Сибирь с простым народом. Нет, про декабристов я, конечно, слышал, но думал, что это была разовая акция, а тут, оказывается, это обычное дело.
— И за что его?
— Да кто знает? Он с нашим братом не откровенничает! — отмахнулся солдат.
Ночью сидя на нарах, когда суета улеглась, я остался один наедине со своими мыслями. Попытался уложить в голове, что нынче у меня новая жизнь, и я оказался в прошлом. И никакой надежды на возвращение нет, а мне вспомнились последние мгновения моей жизни. Так-то весьма интересно могло сложиться, если бы я попал в какого-нибудь дворянина и имел деревеньки крепостных.
«Мне бы водки речушку да баб деревеньку. Я бы пил потихоньку и любил помаленьку» — вспомнился мне стих Есенина, а на губах заиграл улыбка.
С утра, пока еще нас не подняли, Глашку вытолкали на улицу, прежде чем заявился унтер.
Палицын с утра выглядел невыспавшимся, злым и вовсю раздавал зуботычины, что арестантам, что солдатам. Судя по всему, ночь его прошла не так интересно, как он рассчитывал. Нас вывели во двор и начали сковывать, приклепывая к длинной общей цепи, пронизывающей весь строй арестантов.
— Так, а у этого ведь нету кандалов! Николай Карлович, не найдется ли у вас пары вериг для этого молодца? — заметив меня без железа на запястьях, обратился к коменданту Рукавишников.
— Александр Валерьяныч, ножные у нас есть с того, беглого… — начал было Палицын, но капитан, обернувшись, так яростно посмотрел на унтера, что он тотчас заткнулся.
— Раз есть, так не морочьте мне голову! Надеть на него, и вся недолга! — проскрипел офицер.
— Слушаюсь! — тут же выпрямился унтер.
Я же молча наблюдал за происходящим, а в голове лишь мысли бегали, что и к офицерику у меня счет есть, да еще и немалый.
«Ничего, и до тебя доберусь, морда ты офицерская. На всю жизнь меня запомнишь», — со скрытой злобой смотрел я на него.
Меня сковали в одной четверке с Викентием, которого все коротко и уважительно звали Фомич, рыжим балагуром Софроном, которого все звали Чурис, и молчуном-кузнецом по имени Тит. На ноги мне сначала накрутили кожаные ремни «подкандальники», а поверх повесили тяжеленые, килограмм, наверное, в восемь, ножные кандалы.
Как водится, сборы заняли очень много времени, но, наконец, мы двинулись. Как же неудобно оказалось идти! Цепи на ногах ощутимо резали шаг, полоски кожи подкандальников не очень-то защищали от холода, и железо, остывая на морозе, буквально обжигало холодом, а иной раз еще и натирали так, что сдиралась вся кожа до мяса. И никакие жалобы не принимались! Хочешь не хочешь, а двигаешь ногами — ведь все привязаны к общей цепи, или, как ее тут кличут, к шнуру.
— Это еще добрые порядки теперяче, что на цепь всех сажают! — рассказывал нам бывалый Фомич. — Раньше-то нас на прут сажали. Вот беда-то была! Он жесткий, кованый, с гранью: и как идет кто невпопад, так пиши пропало — одни дергают, другие тормозят, третьи тащут… А как по городу идешь, иной раз и не завернуть: не изогнуть прут с ходу-то. Так что цепь — это, братцы, милое дело. И не заметишь, как до Тобольска дотопаем!