Ольга кивнула, смахнув слезы. В этот момент Рукавишников, докурив папиросу, решительно двинулся в сторону молодых людей:
— Господа, мне жаль, но ваше время вышло! Прошу прекратить разговоры!
Ольга, услышав это, вздрогнула, но не отошла.
— Владимир…
Левицкий слабо улыбнулся ей:
— Прощай, сестра. Пусть Бог хранит тебя.
— Вот деньги, возьми! — торопливо произнесла она, пытаясь сунуть ему бумажник, Левицкий не взял, но его сестра все же извернулась и умудрилась сунуть ему в руку и быстро отбежать.
Я смотрел на Левицкого, он держался с благородным достоинством, в его взгляде не было отчаяния, только твердость и печаль.
До самого окончания дня мы разгребали рыхлый свежевыпавший снег, и все это время я думал об Ольге. Приглянулась мне девушка, что уж тут. Было в ней что-то эдакое, что меня зацепило. Чистота, что ли? После моей прошлой жизни и тех харь, что окружают меня уже в этой, она действительно смотрелась ангелом.
Из Нижегородского тюремного замка нас выводили под Рождество. Стояла чудесная, поистине рождественская погода: морозное утро окутало город легкой призрачной дымкой, а редкие снежинки мерцали в пронизанном солнечным светом утреннем воздухе, словно алмазные искры. Я шагал в первых рядах, тяжесть кандалов сковывала каждый шаг, а холод пробирал до самых костей. Слева и справа от нас топали солдаты: лица суровы, ружья наперевес. Впереди — бесконечный путь в Сибирь, позади — жизнь, оставленная в мертвом прошлом. Но каторжники сейчас не задумывались об этих высоких материях: все они предвкушали вал пожертвований и милостыни от сердобольных горожан. Старый варнак Фомич заранее потирал руки, обещая всем неслыханное обогащение:
— Это нам, робяты, страшенно свезло, что нас в самый Сочельник отправляют на этап! — объяснил он всем нашу удачу. — Под божий праздник народец страсть как любит нашего брата милостить, штобы мы, значит, в Сибири лютой их добрым словом поминали и молились за благодетелей наших. Так что не зевай, калачи хватай, да пожалостливее так смотри на всех. Особливо купчихи добрые да кержаки!
— Фомич, а кто такие кержаки? — тут же спросил молодой Чурис
— Ну, староверы, по-вашему. Ты им двумя перстами перекрестисси, и оне тебя завалят гостинцами, — с усмешкой пояснил чернобородый каторжанин.
— А как креститься-то в железах? — ехидно спросил Чурис, на что Викентий лишь отмахнулся:
— Ну, изобрази што-нибудь такое-этакое, сложи два перста, сделай вид, что хочешь крестное знамение на себя наложить, а железа не пускают. Стони да глазами вращай яростно. Вот, мол, слуги диавольские крест наложить не дают истинно православному человеку!
Каторжные тут же все уяснили и намотали на ус. В общем, как начали выводить нас из скрипучих ворот тюремного замка на свет божий, на лежащую перед нами площадь, мы уже все прекрасно знали, что делать и как себя вести. Я теперь не отличался от других арестантов: у меня отняли мой деревенский армяк, котомку и лапти, выдав обычный серый арестантский халат из невообразимо колючей, пропахшей влагой шерсти, шапку и широкие штаны, а также новые, неношеные коты из рыжей коровьей шкуры. Окончательно канул в лету мой деревенский вид, и теперь я сливался с общей серой арестантской массой.
Первым делом нас вывели на Острожскую площадь.
Горожане толпились вдоль Варваринской улицы. Все арестанты уже предвкушали угощение и вовсю изображали жалостные морды, истово молились, изображая религиозный экстаз, сдергивали шапки с наполовину обритых голов.
— Слышь, Подкидной, сдерни-ко с меня шапку, я не дотягиваюсь! — попросил вдруг Фомич, наклоняясь к моим рукам. Оказалось, цепь его слишком коротка, и он действительно не мог сам снять шапку, а сделать это было необходимо, иначе не получалось достаточно слезливого и почтительного вида.
— Ну что ворон ловишь, давай! — одернул меня варнак, наклоняя голову ко мне, и я, опомнившись, стащил с него серый шерстяной колпак.
Мне же было не по себе от такого, не привык я просить и клянчить!
— Подайте Христа ради! — тут же заголосил он. — Барышня, подайте чего не жалко!
Жертвовали, кто чем мог: кто-то нес в руках пару калачей, кто-то прятал в кармане медный грош. Купцы пригоняли целые возы с хлебом и одеждой, распрягали лошадей и сами раздавали милостыню. В их глазах — сострадание, страх, а у некоторых даже слезы.
Люди пробирались через ряды солдат, всовывали нам в руки еду, деньги. Я успел схватить аппетитно пахнущий крендель, но солдат тут же больно ударил меня прикладом по плечу, выбивая из рук. Кто-то из арестантов выхватил у меня этот крендель и тут же спрятал за пазуху — здесь каждый был сам за себя. Рядом кто-то бубнил молитву, другой громко проклинал свою судьбу.