— Нет, Александр Валерианович, я вам ответственно заявляю: это решительно невозможно! Тут все в дыму будет. И истопник-то спит давно, и дров некому принести…
Комендант явственно включил дурака и совершенно не желал тратить дров на обогрев наших замерших тел.
Тут я и решился вновь выступить, благо стоял как раз с самого краю, на видном месте.
— Ваше высокоблагородие, господин офицер! Не дайте нам тут погибнуть совсем, извольте разрешить подсобить мастеровому, снять наше железо! Вон у нас кузнец есть, пусть поработает! А дрова принести — это тоже сможем, вон уже раскованные, лишь дайте солдат сопроводить до поленницы и обратно! — влез я.
Не успел я договорить, как унтер Палицын, громыхая подкованными сапогами, вплотную подошел ко мне и замахнулся с очевидным желанием врезать по уху.
— Это кто тут смелый такой?
— Погоди, — поморщившись, негромко произнес офицер, и унтер, как простой солдат, вытянулся по стойке смирно.
— Расковать вот этого и вот этого, — негромко и как будто устало произнес офицер. — Ему — он показал на кузнеца — дать молоток и керн для работы, а этот, — и он ткнул в меня, — говорливый, пусть возьмет себе еще двоих и притащит дрова со склада по указанию Николая Карловича. — Он кивнул в сторону коменданта.
Арестанты радостно зашумели.
— Эй, Сидорчук! — распорядился унтер. — Этому ухарю руки развяжи, а ноги евойные оставь связанными, а то больно он прыток!
Солдаты отделили меня от общей цепи, оставив на ногах путы из конопляной веревки.
— Ну шта, пошли за дровами! — велел солдат, выводя меня и еще пару колодников во двор, обратно на зимнюю стужу.
Мы прошли по хрустящему снегу мимо длинного строения, где, судя по всему, располагалась канцелярия и была караулка, в которой помещались унтер-офицеры и солдаты конвоя, и зашли за угол, где высилась огромная, засыпанная снегом поленница.
— Эвона, скока тут дров! — изумленно присвистнул один из арестантов, долговязый молодой паренек с нечесаными рыжими вихрами. — А што же не давали-то нам дровей-то?
— Да известно што! — откликнулся Сидорчук, запахивая поплотнее шинель. — Дрова энти давно уже кому-нибудь запроданы, вот и жилится их благородие. Вам ежели правильно топить — это сажень сжечь, а то и полторы. А оно все денех стоит, кажно полено!
— Ну, не по-людски это, — заметил второй наш сотоварищ, приземистый коренастый крепыш со скуластым лицом.
— Ну а кто спросит-та? Разве на Страшном суде, так оно когда еще будет? Ну так ихнее благородие уж найдется, что отвечать: для жены, мол, для детишек стараюся, а этим варнакам все одно в Сибири помирать лютой смертью, так чего их и жалеть?
— Вам, может, подсобить? А то я туточки все одно зря мерзну! — вдруг послышался женский голос.
Я оглянулся и увидел бабу — ту самую, что не хотела заходить в караулку.
— А вы… А ты что тут делаешь?
— Дак вот, осталася тут куковать! В караулку не пойду, к охальникам этим, а к вам, в общую, не пускають! Вот и торчу на морозе, не знаю, как жива на утро буду!
— А, так ты вольная, за мужем в Сибирь идешь? — догадался я, вспомнив только что виденную сцену с унтером.
— Да вот, муж мой у вас в бараке теперича, а я туточки мерзну. А он у меня, — тут в голосе бабы послышались слезы, — сам-то телок телком, пропадет среди варнаков каторжных!
— Ну-ну, не реви! — остановил я близящееся бабье слезоизвержение. — Сейчас чего-нибудь придумаем!
Не без удивления смотрел я на эту простую женщину, которая сама решилась пойти за мужем — в Сибирь, на каторгу. Она вызывала у меня уважение. Вот так вот бросить все и отправиться за своим мужиком на край света — это дорогого стоит! Настоящая женщина, может, это то самое, что мы потеряли. Не чета свистулькам, которые орут на каждом углу, что мужик должен зарабатывать триллион долларов в секунду, чтобы она на него посмотрела.
Мне вдруг искренне захотелось помочь вот этой простой деревенской бабе, да и унтеру заодно в суп плюнуть — задолжал он мне, как и предыдущему хозяину тела. Ведь именно благодаря ему я здесь оказался в кандалах, а я долги привык отдавать!
— Слышь, как тебя там… Сидорчук, да? — обратился я к солдату. — Пусти бабу к мужу, чего тебе стоит?
— Не положено! — отрезал служивый, почему-то оглядываясь на дверь караулки.
— Да чего ты! Никто и не узнает! — почувствовав колебания служилого, наседал я, но Сидорчук снова как-то тоскливо оглянулся на дверь караулки.
И тут я понял, что унтер Палицын, видимо, положил на эту бабу глаз, и теперь он ждет, когда она, намучавшись на морозе, сама придет в караулку.