Каленое июльское^ солнце заглядывало в раскрытые окна, и подпоручик уже не раз отирал лицо и шею фуляровым платком.
— Ваше благородие, сняли бы мундир, — сказал Мельников и, пряча улыбку в усах, добавил: — Вы сейчас на заводе старший в чине.
Подпоручик засмеялся:
— Как старший в чине, приказываю: именовать меня просто Алексей Николаевич. А то с этим благородием позабудешь, как и зовут тебя.
— Это ведь кто как, — опять усмехнулся Мельников, — Иван Христианович этого не опасаются.
Подпоручик встал, потянулся, расправляя уставшую от долгого сидения за столом спину, снял свой светлый с высоким стоячим воротником мундир и бросил его на подлокотник кресла. Потом внимательно посмотрел на бухгалтера, как бы примеряясь, можно ли ему довериться, и решился.
— Василий Федотыч! Шарюсь я в ваших книгах четвертый день и усмотрел покамест одно. Как отбыл из завода капитан Трескин, так дела пошли под гору. А почему, ума не приложу. Судя по книге приказов и по арестантской ведомости, в потворстве нерадивым господина Тирста обвинить нельзя.
Мельников кивнул в знак согласия.
— В чем другом, а в этом неповинен.
— А в другом?
Мельников подошел вплотную так, что пышной бородою коснулся накрахмаленной рубашки подпоручика, и тихо, но внятно произнес:
— Алексей Николаевич! Все на виду лежит. Больше сего сказать пока не могу.
И еще часа три сидит подпоручик, не разгибая спины и обливаясь потом, но так и не может усмотреть того, что на виду лежит. Надо быть, не в этих книгах лежит…
А солнце, как за полдень перевалило, палит еще нещаднее. И хоть бы ветерком потянуло. Подпоручик подходит к окну. Нет, тишина. За окном жидкая березка. Ни один листок не шелохнется. Контора на высоком бугре, во все стороны далеко видно. И кругом тишина. Застыли и раскидистые ветлы над синей водою пруда и кряжистые сосны на его дальнем крутом берегу. Только за околицей слободки над косогором струится зыбким маревом разогретый воздух.
— Вот тебе и Сибирь! — утираясь мокрым, хоть выжми, платком, дивится подпоручик. — Сахара! Мозги плывут!
— Пошли бы вы. Алексей Николаева, на пруд да ополоснулись, — говорит Мельников. — А книги эти от вас не сбегут. Их можно и опосля полистать.
— И то! — Подпоручик берет на руку свой мундир и шагает к двери.
— Оставьте, — говорит бухгалтер, — я замкну.
Подпоручик секунду колеблется, потом машет рукой — здесь не город, комендантский патруль не задержит — и отдает мундир Мельникову.
На верхней ступеньке крылечка в тени дремлет разморенный жарой Перфнльич. По щеке его, покрытой седой щетиной, как овца по жнивью, неторопливо бродит большая черная муха. На звук шагов Перфильич открывает один глаз, увидев подпоручика, вскакивает и вытягивается во фрунт.
— Сиди, сиди, — говорите подпоручик, хотя знает, что Перфильич все равно потянется за ним.
Они спустились с крыльца, — подпоручик быстро, через ступеньку, Перфильич осторожно переставляя старые ноги — и по аллее подростков-тополей, в два ряда высаженных по скату холма, вышли на главную улицу заводской слободки. Широкая улица заросла густой курчавой травой, лишь посередине желтовато–серой полосой пролегла пыльпая дорога.
Провожаемые ленивым лаем тоже разомлевших от жары собак, они по косому переулочку выбрались за околицу слободки. Теперь уже недалеко и до пруда. В просвет между ветлами виден берег и в синей воде россыпь белых и серых камней.
Подпоручик ускорил шаг, направляясь к берегу.
— Ваше благородие, тут негоже, — остановил его Перфильич, — тут все скотина поистоптала.
И тогда, приглядевшись, подпоручик понял, что это не россыпь камней, а свиное стадо залегло у берега на мелководье.
— Купаются у нас за березовой рощей, — пояснил Пер–фильич и показал на вершину пруда, — там вода студеная и берег чистый.
Плотно утоптанная тропинка вилась по зеленому лугу, огибая белоствольные березки. Чем дальше от селения, тем березки росли чаще, и вот уже тропка нырнула в густой березняк и пробегала по нему от одной крохотной полянки до другой. На полянках трава сочная и густая, в темной ее зелени огоньками светятся жарки и огромными пунцовыми пятнами выделяются грузные цветы кукушкиных сапожек… Здесь уже чувствовалась лесная свежесть, и горьковатый запах заводского дыма, пропитавший всю слободку, уступил аромату трав, цветов и листвы…