— Ах, старый хрыч! Так‑то исполняешь службу. Вот я тебе сейчас!.. — но, подойдя к двери, Тирст передумал: «Нет более надобности опекать его благородие. Пусть рыщет за своей ундиною. А старый хрен пускай подремлет. Ужо сделаю ему побудку».
Подпоручик тоже заметил, что нечаянно избавился от назойливого провожатого.
«Тем лучше, — подумал он. — Быстрее к ней!»
Он прибавил шагу и вскоре очутился у свертка в знакомый проулок. Но теперь, когда до встречи остались считанные минуты, решимость вдруг покинула его.
«…не стыдно вам перед девкой так унижаться…» — вспомнил он и снова увидел ее чужие глаза и злую, почти брезгливую, усмешку…
«Она поймет… она поверит мне…» — убеждал он сам себя, но и сам не верил себе…
Знакомый цветастый сарафан промелькнул в огороде среди высоких кустов смородины. Дубравин увидел, как Настя по лазу перебралась через плетень и быстро пошла по улочке, спускавшейся к пруду. Все сомнения разом отлетели, и подпоручик устремился за Настей. Но бежать по улице было непристойно, а когда он достиг плотины, Настя уже поднималась на противоположный крутой берег пруда.
По–впдимому, она отправилась в лес, непонятно было лишь, почему без ружья.
«Заодно и узнаю, за каким делом она столь часто в лес ходит, — подумал подпоручик. — Только бы не заметила».
Но Настя шла быстро и, ни разу не оглянувшись, скрылась в лесу.
Всю дорогу Настя спешила, словно гнались за ней. И только у самой землянки остановилась.
«Ой, девка, по той ли тропке идешь? — спросила сама себя и сама же ответила. — Некуда больше мне прислониться…»
Дверь в землянку, которую она, уходя, так тщательно заслонила сухим валежником, была открыта.
«Нашли! Схватили! А я, окаянная, два дня не была… На бариновы слова уши развесила!.. Ой, подлая!..»
Ноги враз обессилели, шагу не ступить. И в голове стук, как молотами бьют… Все куда‑то провалилось, ничего нет впереди… одна чернота…
«Господи!.. Аль тебе мало!..»
И в это время из землянки глуховато, с хрипотцой не то песня вполголоса, не то сказ нараспев;
Хотела крикнуть во весь голос… а прошептала чуть слышно:
— Ванюшка!..
Прижала руку к груди. Бьется, только что не выскочит… Постояла, прислушалась… Так это дивно… словно вовсе другой человек… Ни злобы в голосе, ни тягости. Рад человек, что к жизни вернулся…
Не одну сотню раз бывала здесь Настя. Надежно укрывала ее старая землянка и в зимнюю метель, и в летний зной, и в осеннее ненастье. Всегда входила спокойно, как в дом родной…
Сегодня первый раз вошла с душевным смятением…
Иван сидел на чурбаке, вырезал Настиным ножом ложку из куска дерева.
Увидел Настю, обрадовался.
— Вот и кормилица моя! А я уж пригорюнился: завела себе дружка милого, позабыла меня, варнака.
Другой, совсем другой… Обличье то же… и борода, и кудри лохматые кольцами свесились на высокий лоб, и глаза темные, глубоко запавшие… Нет, глаза не те… добрые и веселые… смелые и ласковые.
Настя вспомнила другие, смотревшие на нее с жалкой и жадной собачьей преданностью…
«Господи! Как я могла… руки мне целовал…»
Шагнула к Ивану, обняла его черную лохматую голову, прижала к своей груди.
Сказала с ласковым упреком:
— Напутал ты меня, Ванюша…
Нож и ложка выпали из рук. А руки сами потянулись к ее полным мягким плечам.
Он ли, пригнул, она ли склонилась… и вот уже лицо к лицу… и вся она приникла к нему, трепеща и вздрагивая…
…Иван очнулся первый. Приподнял голову…
Настя лежала, закрыв глаза.
Свет из оконца овальным пятном падал на ее лицо, золотил брови и длинные ресницы.
Иван шевельнулся, и тогда рука ее легла ему на плечо и полураскрытые, чуть припухшие губы прошептали:
— Не уходи!..
«Сиротинка моя… Куда ж я уйду?.. Навек меня повязала… Приголубила, пожалела варнака беглого… А я не пожалел… Где совесть‑то!»
Уронил голову на ее плело, зашептал:
— Ты прости меня, Настенька!
Потрепала по влажным кудрям.
— В чем винишься‑то?
— Не знал я… — не сразу нашел необидное слово, — что первый я у тебя…
Вздрогнула, словно ударил ее. Оттолкнула его голову. Рывком поднялась, села на постели.