В эту минуту Тирст вполне искренне забыл, что нет у подпоручика никакого повода питать уважение к его сединам.
Нет, подпоручика и близко подпускать не след, пока Аглая не пристроена…
Остается только чернобородый варнак… Этот будет стараться. По всему видать, не дурак и, стало быть, понимает, что он крепкой веревочкой прикручен к доменной печи. Из кожи вылезет, пуп сорвет, а печь пустит…
И Тирст уже предвкушал, как польется огнедышащий чугун в земляные изложницы; как застучат молота в кричной фабрике, отжимая шлак из раскаленной крнцы; как завизжат и заскрежещут валки прокатного стана, выплевывая тускло светящиеся, змеящиеся полосы металла; как золотым веером брызнут искры из гнутой трубы вагранки.
В пору, когда завод работал на полный ход, любил Тирст пройтись по амбарам, оглядывая саженные штабели кровельного и котельного железа, перехваченные проволочной связкой пачки железа углового и полосового, скатанные в бунты прутки железа круглого и квадратного. Между штабелями и связками лежали валы и трубы, ломы и якоря, котлы и наковальни. На стеллажах, вдоль степ, грудами топоры и молота, вилы и лопаты, жаровни и вьюшки, утюги и сковороды. В огромных ларях строго но размерам болты и винты, гвозди и гири.
Завод изготовлял все, что могло найти сбыт, вплоть до рукомойников и пепельниц.
Любовно оглядывая все это скопище разнообразнейших изделий завода, Тирст менее всего думал, кто и как будет пользоваться этими предметами, когда вывезутся они за широкие ворота амбара.
Зато знал Тирст на память цену каждого сорта железа, каждого изделия — от громоздкой наковальни до крохотной спичечницы.
И все, что лежало в штабелях и связках, на стеллажах и в ларях, привычно укладывалось в воображении Ивана Христиановича в столбики монет или пачки разноцветных кредитных билетов. С почти сладострастным ощущением прикидывал он на глаз и оценивал мысленно содержимое каждого амбара и был непритворно рад, когда его оценка близко совпадала с итогом амбарной книги.
Это в то время, когда был он всего только служащим на казенном заводе, которому, кроме присвоенного по должности оклада жалованья да новогодних наградных, не на что было и рассчитывать…
Теперь же, когда наконец‑то стал он полновластным управителем и в какой‑то мере совладельцем завода (шутка ли: с каждого рубля по копейке!), было бы особенно отрадно пройтись по заполненным заводским амбарам и определить золотой эквивалент находящегося в них железа.
Но амбары были пусты.
Как только очистились ото льда Ангара и Ока, от завода к Долоновской пристани потянулись обозы. Железо грузили на баржи и отправляли в Иркутск.
И хоть к весне па заводских складах скопились тысячи пудов всевозможных изделий (все, что было произведено за долгую зиму, за вычетом малой части, вывезенной гужом по Тулунскому тракту), в первый же месяц навигации все было отгружено.
Склады опустели. Пополнить их было нечем. Остывшая доменная печь заморозила весь завод.
Сегодня должны были закончить просушку печи после футеровки, и Тирст, просмотрев и подписав прннесенпые письмоводителем бумаги, собирался поехать на рудный двор.
Он не успел еще послать казачка за пролеткой, как принесли ответ на запрос, посланный в Петровский завод касательно вышедшего на поселение Еремея Кузькина.
— Что ж не доложили сразу? — ворчливо попрекнул Тирст секретаря.
— Сию минуту доставлено нарочным, — пояснил тот.
— Нарочным?.. — и тут Тирст обратил внимание, что пакет за пятью сургучными печатями.
— Оставь! — приказал Тирст и, когда секретарь, отдав поклон, удалился, поспешно вскрыл пакет.
Управляющий казенным Петровским заводом сообщал, что горновой мастер из ссыльно–поселенцев Еремей Кузькин 42 лет от роду, за особые заслуги досрочно отпущен на вольное поселение с правом на жительство в пределах Иркутской и Енисейской губерний. Но дальше, в той же бумаге, сообщалось, что того же дня, как был уволен от заводских работ Еремей Кузькин, с Петровского завода бежал ссыльнокаторжный Иван Соловьев, и перечислялись его приметы.
Судя по названным приметам, чернобородый варнак, выдававший себя за Еремея Кузькина, на самом деле был беглый каторжник Иван Соловьев.
В числе примет Ивана Соловьева была одна, особо неоспоримая: клеймо на левом плече.
— Попался, голубчик! — захихикал Тирст, радостно потирая руки, и уже размахнулся было, чтобы хлопнуть в ладоши и послать казачка за полицейским приставом, но тут же одернул сам себя.
— А печь?..