Когда выехали из лесу, солнце уже село. Липатыч выглянул из‑под армяка, сел на край телеги, свеся ноги, и медленно, словно нехотя, перекрестил растянутый в позевоте рот.
— Еремей!
Иван не сразу понял, что обращаются к нему.
— Аль ты глухой! —рассердился Липатыч. — Заночуем, поди, в Осиновке?
— Где она, Осиновка? — спросил Иван.
— За бугром, тут недалече.
— Заночуем, — охотно согласился Иван.
И весь остаток пути думал, какую найти причину вернуться в слободу.
В Осиновке заехали во двор к знакомому мужику. Стали распрягать коней, и тут Иван вспомнил:
— Дырявая голова! Письмо‑то забыл!
— Что за письмо? —полюбопытствовал Липатыч.
— Письмо Тирст велел передать руднишному надзирателю. Надо ж так!.. — И Иван долго и старательно ругал себя самыми последними словами.
— Как же теперь? — озабоченно спросил Липатыч. — Взыщет он с тебя, Тирст‑то…
Иван стал снова затягивать супонь.
— Утром, дед, не торопись выезжать, а коли не дождешься, шибко не понужай, в дороге догоню.
— Эх, животина‑то не отдохнет из‑за твоей промашки, — вздохнул Липатыч. — Ну да уж чего поделаешь? Тирст, оп не простит…
Перевалив за бугор, Иван принялся погонять. В лесу уже стемнело, дорога провалилась в черноту, и на выбоинах и корнях телегу швыряло во все стороны.
В слободу Иван въехал осторожно, крадучись.
Герасим Зуев, как было условлено, ждал, сидя на крыльце. Быстро и бесшумно открыл ворота.
— Припаси ведро воды, — сказал Иван, — перед дорогой коня напоить надо, — и бережно прикрыл за собой калитку.
В свой дом приходилось пробираться с опаской, как вору. С топ минуты, как повернул назад из Осиновки, был он уже в бегах. И знал, что не ждать ему теперь ни милости, ни пощады…
Из задернутого занавеской окошка на улицу пробивался свет.
«С ума спягилп бабы!» —с сердцем подумал Иван и тут же услышал женский крик и признал голос Насти.
Запрягаев оглянулся на скрип двери, и это спасло его. Отбросив от себя Настю, он успел заслониться. Тяжелое березовое Полено раздробило ему кисть левой руки. Второй удар он встретил шашкой. Клинок переломился и со звоном ударился об пол. В другой угол отлетело полено, выбитое из рук Ивана.
Уже теряя сознание, сквозь мутную дымку, заволакивающую глаза, Настя увидела, как вахмистр ударил Ивана в грудь обломком шашки и выбежал из горницы. Иван кинулся за ним…
Иван настиг вахмистра у самой казачьей казармы. Настиг и третьим ударом того же березового полена расчелся до конца…
На последний крик вахмистра выскочил дневальный. В тусклом свете караульного фонаря не сразу распознал, кто лежит, уткнувшись лицом в землю.
Иван, все еще не помня себя от ярости, швырнул в него поленом. Казак бросился в казарму и закричал тревогу.
И тогда только Иван вспомнил, что Настя (живая ли!) в избе на полу, что Герасим Зуев ждет его, и кинулся было к своему дому.
И тут же остановился.
Поздно!.. Казаки верхами, от них не уйдешь. Догонят, искромсают шашками… Пусть одного… Сейчас выбегут, схватят… Короткая смерть…
И, словно въявь, услышал глухой, налитый злобой и горечью голос Герасима: «Нас, дураков, полтыщи, а их один десяток…» А он в ответ сказал не свои, трусливые слова: «Я жив, покудова молчу…» Не пришлось отмолчаться… Сказал свое слово… От стариков слыхал, кто змею убьет, тому сорок грехов простится… Сколько же простится за такого гада? А ведь не один десяток… теперь девять всего. А нас нолтыщи!.. Они должны нас бояться!..
И когда на крыльце, в светлом прямоугольнике распахнутой двери, показались темные фигуры казаков, Иван побежал не домой и не к Зуеву, а в другую сторону, к слободской площади.
Вслед стреляли, но ни одна пуля не задела его.
Иван бежал, напрягая все силы, но не страх смерти гнал его. Он бежал, чтобы успеть совершить самый дерзкий, самый отчаянный поступок в своей жизни. У него не было времени размышлять, но он понимал, скорее чувствовал, погибнуть, не свершив того, что теперь стало для него самым главным, —нельзя. Смерть должна повременить.
Ворота были заперты. Подтянувшись на руках, он перебросился через тесовую ограду и подбежал к деревянной церковке, в которой когда‑то (теперь казалось, что это было очень давно!) поп Амвросий обвенчал его.
На миг встало перед ним взволнованное лицо Насти, ее любящие синие–синие глаза… и самого себя увидел он, непривычно тихого, в чистой белой рубахе… и в руке ее рука.