— Прекрасно! Ты будешь жить с нами. Для всех ты будешь моим управляющим, а в действительности — моим другом. Элизабет будет любить тебя как брата. Ей понравится, что ты будешь обедать с нами, жить в хорошей комнате, бывать на наших приемах. Эх! Ты знаешь, на свете нет другой такой женщины!
— А тебе не кажется, что я должен называть тебя «господин»?
— После всего, что мы вместе пережили? Ты заболел или ты меня за кого-то другого принимаешь?
Так всю дорогу они строили в подробностях свою будущую жизнь, постоянно клялись друг другу в дружбе и сами же ею восхищались. У ограды Сурди шевалье внезапно замолчал, странная грусть нахлынула на него.
— Ничего, мой друг, — сказал он. — Спой песню. Да, «Махровую фиалку».
На лугу перед усадьбой они встретили пастуха. Он снял шляпу и крикнул:
— Добрый день, наши господа!
Ландро усмехнулся:
— Видишь как все просто: «наши» господа.
— Но, Юбер, обычаи…
— На Березине ничего такого не было!
Сурди показалось шевалье бедным и скромным, в памяти у него еще сохранились огромные русские дворцы с покатыми крышами и замки Германии, похожие на Версальский дворец или на феодальные крепости. Сурди было серым строением, спрятавшим свой убогий фасад за деревьями, как прячут некрасивое лицо за вуалью. Ландро перевел Тримбаль на шаг. «Смелость меня покинула», — подумал он, чувствуя почти то же, что и его отец когда-то. Дом казался мертвым. Ставни на окнах закрыты, кроме гостиной и комнаты мадам.
— Замок спящей красавицы, — пошутил он, но голос его был едва слышен.
Они привязали лошадей у крыльца. Дверь медленно открылась. Показалась мадам Сурди в своем черном платье с кружевами. Фигура ее согнулась, она стала совершенной старухой. Мадам сделала два шага, опираясь на палку. Шевалье подумал, что она очень больна. Он подбежал к ней, расцеловал в обе щеки, не смог удержать своего «ржания» от избытка чувств и застыдился, что не умеет даже смеяться, как все. По щекам мадам Сурди текли слезы. Она плакала, она, такая всегда гордая, такая аристократка!
— Входите оба, — наконец пробормотала она. — Вы тоже, господин Десланд… Бог мой, какое несчастье. Или это уже бред?
— Да нет же, это мы, живы и здоровы.
— Увы! Элизабет…
Ландро словно заново увидел закрытые ставни, заметил, что у дома траурный вид.
— Что с Элизабет? Говорите, я молю вас!
— Дитя мое… Элизабет нас покинула… навсегда… навсегда, Юбер.
Она опустилась в кресло, рыдая.
— Умерла?
— Нет. Она ушла в монастырь траппестинок… с Нового года.
— Она дала обет?
— Я делала все, чтобы отговорить ее, но она считала, что ты погиб.
— Вы получили извещение?
— Из Парижа приходили письма, в которых сообщалось, что Огюст де Ла Рошжаклен был изранен в Московии…
— Да, на Большом редуте.
— Взят в плен русскими… Что многие из наших погибли там же. Твое имя, Юбер, называлось первым.
Вне себя от боли и ярости, не принимая во внимание возраст и состояние мадам, шевалье забросал ее вопросами.
— Я повторяю тебе, я была бессильна ее остановить. К тому же эта идея давно сидела у нее в голове, ты сам знаешь.
— Я не знал!
— Уже твой отъезд был для нее сильным ударом. Она молилась почти целыми днями. Ничто не могло ее отвлечь…
— Даже визиты Гудона.
— О, Юбер… Госпожа де Ла Рошжаклен сама приезжала с письмами. В них… Там описывались подробности твоей гибели… «Несчастный шевалье дю Ландро был зарублен при защите батареи, а затем заколот казачьим копьем».
— И вам этого оказалось достаточно?
— Газеты опубликовали бюллетень Узурпатора… Конец Великой армии… Ужасная катастрофа… Именно тогда Элизабет сообщила мне о своем решении. Она сказала: «Дорогая мама, я прошу у тебя прощения… Но у меня был выбор: он или Бог… Бог его у меня забрал… Божьи помыслы непостижимы…»
— Проклятье!
Мадам Сурди опять зарыдала, потом продолжила:
— В день, когда Элизабет уходила, она не разрешила мне проводить себя.
— Вы должны были сделать это! Надо было оставаться с ней до самой последней минуты! Убеждать ее еще подождать меня! Ждать официального сообщения о моей смерти.
— Она считала, что слишком много погибших, что мы ничего не получим. Она еще сказала: «Он останется в моем сердце! Я буду принадлежать Богу, но и Юбер, он будет жить во мне».
— Но я же жив, черт возьми!