Архив был далеко не полон, большую часть бумаг и в том числе личную переписку Юрий накануне эвакуации отдал на хранение своему другу В. В. Казанскому, скончавшемуся 4 февраля 1962 года, и судьба их до сих пор неизвестна».
И еще об одном трагическом случае невозможно не упомянуть в связи с Юрием Николаевичем Тыняновым.
«Мало кто знает — да почти никто не знает, что в 1937 году он пытался покончить самоубийством (и перед этим сжег всё, что могло бы его компрометировать: частично письма в различные инстанции с хлопотами об арестованном Л. Зильбере, в частности и одно из писем Горького. — Н. С.). У него была мученическая жизнь („пустоты, в которые он падал ночами“ от тяжелой болезни. — Н. С.)… В тот день я пришел к нему и сразу почувствовал какую-то невнятную, скрытую неурядицу в доме. Юрий лежал в кабинете, лицом к стене, сестра была у себя, и оба не сразу отозвались на мои расспросы… У Юрия был смущенно-виноватый вид, а у сестры — смущенно-негодующий, раздраженный.
…Он отмалчивался, я молча сидел подле него, потом пошел в комнату сестры.
— Что случилось?
— Что случилось? Вот… — И она бросила к моим ногам обрывок веревки с петлей. — Вздумал повеситься…
Я не смог произнести ни слова.
…Растерянный, я стоял в комнате сестры с веревкой в руках. Потом, не зная, что делать, положил ее на диван и вернулся к Юрию».
Благодаря подобным «вставным новеллам», мне кажется, не следует жестко делить по жанровому принципу названные книги Каверина — гораздо важнее то, что они пронизаны общим пафосом, в котором смешаны боль и размышления о поступках, совершенных самим писателем и теми, кто окружал его; позднее осознание и попытки объяснения.
Еще один пример находим в книге О. Новиковой и Вл. Новикова: «Первый вариант („Освещенных окон“. — Н. С.) был написан еще в конце пятидесятых годов, а в 1960 году печатался отдельным изданием под названием „Неизвестный друг. Повесть“. Весь текст „Неизвестного друга“ вошел затем в состав „Освещенных окон“… И тем не менее перед нами не просто два варианта одной вещи, а скорее два качественно отличных друг от друга произведения… Завершенность автопортрета, замкнутость отпечатавшегося в памяти образа прошлого может сделать рассказ о себе самом моделью мира… А порой столкновение факта с раздумьями автора высекает искру совершенно непредсказуемого смысла. Вот глава „Не оставив следа“, своего рода вставная новелла, выразительный невыдуманный эпизод. В Петроград вместе с братом Юрия Тынянова приезжает военный врач Лариса Витальевна — молодая, красивая, полная жизни женщина… Необходимо окольным, параболическим путем идет писатель к самому себе, всматриваясь в свое прошлое, как в зеркало, осознавая, что в его личности осталось неизменным, а что трансформировалось в ходе развития… Герою трилогии присуще редкое сочетание ненатужного внутреннего оптимизма и постоянного сомнения в себе… Отсюда — пафос движения, развития, обращенности в будущее, пафос, набирающий силу в финалах каждой из трех частей трилогии в целом».
Но не только это, как представляется, важно в эпизоде, связанном с Ларисой Витальевной; Каверина притягивает, словно магнитом, тайна — зачем эта женщина приехала в город? Куда уходила днем? С чем именно связано ее решение о самоубийстве в гостеприимном доме Тыняновых, где ее успели полюбить? Ведь всё это так и осталось неразрешимой загадкой. Тайна, позволяющая безграничному воображению строить любые домыслы, осталась навсегда…
В «Освещенных окнах» автобиография писателя впитала в себя не только облик каждого города (Пскова, Москвы, Петрограда и др.), каждого места (Сальские степи, Полярное), связанного с его взрослением, мужанием, но и их неуловимую ауру, неповторимую атмосферу.
А теперь обратимся к мемуаристике, эпистоляриям и литературно-критическим статьям Вениамина Александровича Каверина. Я не стану разделять их не только по причине «переходности» жанровой специфики, но в первую очередь потому, что они отличаются глубоким внутренним единством, слитностью. Кроме того, поддержкой будут слова самого Каверина, писавшего в книге «Литератор»: «…Еще Лев Толстой когда-то говорил, что для русской литературы вообще не свойственна определенность жанра. Подтверждая эту мысль, можно привести бесчисленное множество примеров. С каждым годом всё больше и больше стирается граница между романом и повестью, с одной стороны, и между мемуарами и художественной прозой — с другой. Выход за эстетические каноны становится не исключением, а правилом». Так вот, для статей и мемуаров писателя характерна прежде всего та неизменность нравственной позиции, в которую уложилось его творчество. Об этом уже говорилось, но стоит повторить еще раз — ведь для нашего времени это стало чем-то реликтовым, поистине достойным того, чтобы быть занесенным в «Красную книгу».