Звон колокольчика исчез, но мы вдруг услышали тон церковного колокола, несшийся из глубины ущелья. Я спросил у одного из наших провожатых, откуда мот быть этот звон, столь печальный, столь меланхолический и в то же время столь утешительный, посреди снежной пустыни, в которой мы находились. Он отвечал, что звонили в деревне, расположенной на берегу реки Байдары.
Признаюсь, мною овладело какое-то непонятное чувство при дрожащих звуках колокола, доходивших до нас среди этой страшной пустоты, этой ужасной беспредельности, в которой мы были так же затеряны, так же погружены, как среди бушующих волн океана. Но на это сладкое и печальное воззвание человеческой слабости к божескому милосердию ветер отвечал еще более пронзительным завыванием; густое облако снега обрушилось на нас: мы были среди бури и вихря. Последний остаток света совершенно исчез. Провожатые плотно стали вокруг наших саней, для того ли, чтобы защитить нас от бури, или потому что в опасности человек естественно ищет соседства с себе подобным.
Я спросил, сколько верст еще осталось до Коби, и услышал в ответ, что девять. Это приводило нас в отчаяние.
Ветер дул с такой яростью, снег падал в таком количестве, что менее чем за четверть часа он доходил уже по колена лошадям. Очевидно, что если б мы остались на одном месте еще час, он был бы по грудь, а через два часа — выше головы.
Ямщики не возвращались. Несмотря на совет не говорить, я громким голосом звал их, но бесполезно: отзыва не было. Не заблудились ли, не упали ли они в какую-нибудь пропасть? Правда, посреди такого содома, где все вопли природы смешиваются, человеческий голос есть самый слабый.
Я решился испытать, не слышен ли будет мой карабин, но едва выказал свое намерение, как десять рук потянулись ко мне для того, чтобы воспрепятствовать его исполнению. Если голос мог вызвать падение лавины, тем еще большее сотрясение снега могло произойти от ружейного выстрела.
Я выразил опасения насчет ямщиков и спросил, не согласится ли кто-нибудь из конвойных за несколько рублей идти разыскивать их. Два человека предложили свои услуги. Через четверть часа они возвратились с ямщиками. Оказалось, что страшный завал прекратил сообщение: это был тот самый шум, который слышал почтальон. Не было никакой надежды ехать дальше.
Мы с Калино стали совещаться: прения были непродолжительными — ввиду невозможного упорство превращается в нелепость. Я приказал возвратиться в Кайшаур.
Через три дня я был уже в Тифлисе; меня считали погибшим в снегу и надеялись отыскать только весной. В Тифлисе же погода не менялась ни на минуту: жара стояла чуть ли не двадцатиградусная, небо постоянно было лазурное.
Во время моего отсутствия приходила депутация французской колонии с предложением принять от моих соотечественников обед и бал. Я отвечал, что то и другое принимаю с благодарностью. Все совершилось к великому удовольствию пригласивших и приглашенного в воскресенье 2 января 1859 года по нашему стилю (русские и грузины, как известно, двенадцатью днями отстают от нас). Я рассчитывал ехать в следующий четверг: но человек предполагает, а бог располагает.
Глава XLIX
Встреча Нового года. Крещение.
Мы надумали выехать 29 декабря по русскому календарю (10 января по французскому), но 28 числа, откланиваясь князю Барятинскому, я услышал от него, что он, как кавказский наместник, не позволит мне ехать до тех пор, пока я не встречу с ним Нового года.
Встретить Новый год в России значит собраться в одной зале, в ночь на 1 января, и находиться всем вместе, пока не пробьет полночь.
Князь просил передать приглашение и Муане.
Я отговаривался под предлогом поездки в Эривань: генерал Колюбакин ожидал нас к 5 января: но Фино взялся написать ему, что я был удержан князем Барятинским. Крайне обрадовавшись сделанному предложению, я поклонился, обещав князю остаться. Это замедление ставило под вопрос мое путешествие в Эривань и визит, который я хотел нанести горе Арарат.
Со времени моего прибытия в Тифлис погода постоянно была слишком хороша, чтобы она еще продолжилась в эту пору года, и если бы снег пошел один или два дня, то поездка оказалась бы невозможной благодаря Дилижанскому ущелью и дурной Александропольской дороге. Предчувствие меня не обмануло: 31 декабря, днем, это прекрасное лазуревое небо, улыбавшееся нам пять недель, начало бледнеть и хмуриться. Впрочем, это была только гроза, она могла пройти без последствий.
В десять часов вечера мы явились в дом князя. На парадной лестнице, справа и слева каждой ступени, стояли по два казака из княжеского конвоя. Я ничего не видал изящнее этого двойного ряда мундиров. Казаки были в белых папахах и черкесках золотого и вишневого цветов, с кинжалами, пистолетами и шашками, украшенными золотом и серебром. Такой ряд сделал бы очень печальным и бесцветным наши фрачные одеяния; но в Тифлисе это было только великолепным предисловием к чудесной поэме.