Скопцы имеют сходство с женщинами еще в том отношении, что их чрезвычайно трудно заставить встать с постели, если только доски, на которых они спят, можно назвать постелью.
Князь пил кофе с нами и пришел в ужас, что не мог выехать в пять часов утра; сознание, что князь Барятинский высадится, и он не будет встречать его, приводило князя в отчаяние. Я хотел знать причину этого беспокойства, и оказалось, что он начальник того участка, по которому брат наместника должен был проехать из Поти в Кутаис.
Мне приготовили постель в той самой комнате, где мы беседовали; постель заключалась в стеганом одеяле из пике с простыней, пришитой к самому одеялу.
Мы поднялись в шесть утра, но, несмотря на настояния князя Ингерадзе, смогли выехать только в десять. В час отъезда я хотел было похлопотать насчет провизии, но Григорий по лености, которую я простил бы скопцу, но ему не прощу, уверил меня, что вдоль всей дороги есть селения, где мы можем запастись съестным.
Мы простились с маранским начальником и, поторапливаемые князем, тем более спешившим, что мы и так уже опоздали на целый час, спустились в барку. При этом по милости крутого берега Риона мы едва было не сломали себе шеи.
Пусть позволят мне сделать для Риона то же, что я сделал для Усть-Цхенис-Цкали, т. е. называть его древним именем — Фаз.
Фаз, в том месте, где мы сели в лодку, широк почти не менее Сены у Аустерлицкого моста, но вовсе не глубок; поэтому лодки, которые ходят по реке, делают длинными, узкими, плоскодонными. Помимо этого, мы убедились в правильности слов скопцов, которые отказались ехать ночью; через каждые сто шагов течение реки замедлялось из-за стволов деревьев, вырванных с корнем.
На нашей лодке было три скопца — этих несчастных и обреченных: один стоял у руля, двое были на веслах. Порою с одного конца лодки на другой они передавали своим тонким голосом какое-нибудь слово и снова впадали в унылое молчание. Ни разу за все плаванье ни один из них не издавал звука, который походил бы на пение.
Дант позабыл этих лодочников в своем «Аду».
В полуверсте ниже того места, где мы спустились, Гиппус, — выше я пробовал написать его новейшее название, — впадает в Фаз, принося тысячи льдин. А до того ни одна льдина не виднелась на поверхности реки.
Нам сказали, что по всему пути мы найдем множество водяной дичи; и действительно, мы подняли, хотя и на далеком расстоянии, несметные стаи уток.
Спрошенные нами скопцы решились ответить, что далее за селениями мы увидим птицу, менее дикую. Взамен этого на стволе каждого дерева, поднимавшегося из воды, гордо сидел готовый нырнуть баклан, который иногда действительно нырял и опять показывался с рыбой в клюве.
Еще на Волге мы узнали благодаря нашим зубам и в ущерб им — что убитый баклан то же, чем был Ахилл живой, т.е. неуязвимый, а потому мы оставили бакланов Фаза преспокойно заниматься рыболовством.
Впрочем, предсказание наших скопцов сбывалось: чем более мы удалялись от колонии, тем менее дичились утки. Первые признаки голода заставили нас стрелять по ним и промахнуться, что случается на воде вследствие неустойчивого положения с самым опытным охотником.
Наконец мы точнее измерили расстояние и начали бить их, к великому отчаянию нашего бедного князя, который видел остановку в каждой убитой утке. Он вытащил из кармана черкески кусок копченой осетрины, слуга его вынул из узла кусок хлеба и, предложив нам разделить трапезу — более чем умеренную, от которой мы отказались, в полном убеждении, что будем иметь более изобильный завтрак, — они стали есть с жаром, тем более делавшим честь их воздержанию.
Была пятница, а всякий православный христианин соблюдает в этот день пост, — хотя не полный, но зато строгий. Как жалко было смотреть на эти розовые лица и белые зубы, работавшие над черным хлебом и рыбными квадратиками, твердыми как сухари! Мы сожалели о них, думая о будущем нашем завтраке из жареных уток с доброй яичницей и даже не подозревая, что и нас ожидал пост, гораздо строже их поста.
Действительно, когда голод начал тревожить нас, мы поинтересовались у своих гребцов, далеко ли до деревни.
— Какой деревни? — удивились они.
— А той, где мы должны завтракать, черт побери!
Они посмотрели друг на друга, не скажу смеясь, — за два дня, проведенные в их обществе, мы не видали улыбки ни на одном лице, — но с гримасой, которая у них заменяла улыбку.
— Деревни здесь нет, — отвечал рулевой.
— Как, нет деревни?!
— Да так: нет и нет.
В свою очередь мы — Муане и я — взглянули друг на друга, затем на Григория. Он покраснел, чувствуя себя виноватым.