— Мы должны составить полные списки реестровых казаков и их семей безо всякой оплошки, по заслугам не только в новой, но и в старой Запорожской Сечи. Нам терять своих людей несподручно и невыгодно.
— Так и делаем, — с послушанием отвечал Котляревс- кий, наряженный в щеголеватый жупан с неизменными подвесками на шелковом поясе для чернильницы и хранения заостренных гусиных перьев.
Исполнительный Котляревский старался во всем потрафить новому атаману и его доверенному сподвижнику Головатому. Он торопливо взял со стола лист шероховатой, какой‑то пепельно — синей бумаги, испещренной вязью фамилий, названий паланок и куреней, подал Че- пеге:
— Вот смотрите, тут все идет по порядку.
Чепега поморщился, недовольно пресек писарский пассаж:
— Ты мне лучше прочти.
И только тут Котляревский спохватился. Батько‑то атаман был совсем неграмотен, к своим шестидесяти годам он не научился даже ставить свою подпись под документами, за которые отвечал целиком, единолично. На полях брани прославился Чепега, а по грамоте был беспомощен. Водил он казачью конницу против турок под Желтыми Водами и Очаковом, Браилом и Березанью, во многих других местах. Хитро, решительно командовал сорви — голова- ми, мастерски орудовал на скаку саблей и пистолем в конной атаке. Суровый военный быт заменил ему и грамоту, и семейный быт. Убежденный холостяк, он жил по обычаям Запорожской Сечи. И лишь в последние годы, войдя в
подчинение екатерининских вельмож, мало — помалу стал усваивать их повадки, и у него появилась жажда к чинам, званиям и наградам. Однако же многое у него сохранялось еще от того непритязательного батьки Хорько, каким привыкло его считать беспокойное, но верное товариство. Там, в Слободзее, Чепега хотя и обитал в добротном доме, но все равно его жилье зимой отапливалось таким же кизяком и соломой, как и у всех, даже маломощных казаков.
Жалковал старый закаленный воин по друзьям — сорат- никам, ушедшим к туркам, не скрывал этого чувства перед нынешними своими «письменными» помощниками:
— Не могли превозмочь обиду за разорение Запорожской Сечи. А как бы та боевая громада казаков спонадо- билась нам на Тамани и Кубани, останься они вместе с нами. Сила немалая, пять тысяч человек, да все как на подбор.
Прослышав о возвращении в Слободзею из русской столицы кошевого посольства и благополучном исходе его переговоров на вывод казаков и их семей с одной южной окраины государства на другую, где крепостное право не успело пустить свои корни, многие сотни крестьян, мещан, служилого люда из малороссийских и даже поволжских губерний пожелали вписаться в реестры черноморских переселенцев, дабы избавиться от постылой подневольной жизни и найти себе счастье в неведомо далеком, заманчиво влекущем крае.
Перед 3. Чепегой и возвратившимся из Санкт — Петербурга А. Головатым писцы выложили целую кипу прошений. В отличие от давнего друга — атамана, предводителя казачьей конницы, мастер управления пехотой Головатый неплохо владел грамотой, даже сочинительством занимался. Под наигрыш бандуры и цимбал недурно импровизировал Антон Андреевич свои думки и сказания. Крепкого телосложения, рябоватый, он носил длинные вислые усы с сединой и желтым подпалом от люльки, раскуриваемой в минуты огорчений. Когда‑то давно, в невозвратные молодые годы, учился Головатый в Киевской бурсе, творил многие проказы. Затем махнул в Запорожскую Сечь и с той поры четверть века разделял ее взлеты и падения. В тридцать лет выбился он в куренные атаманы, да не како- го‑нибудь захудалого куреня, а одного из самых знатных — Кущевского, того самого, в товариство которого пожелал вступить сам князь Потемкин под именем Григория Нече — сы. А теперь вот на шестом десятке правил должность войскового судьи.
Антон Андреевич, сверкнув дорогим перстнем, взял со стола одно из прошений, поднес к глазам.
— Послушай, батько — атаман, — обратился он к Чепе- ге, — что тут люди добрые пишут.
И он стал зачитывать ходатайство бывшего казака Шкуринского куреня Давыда Великого:
«Служил я в войске Запорожском 20 лет. И был в минувшую с турком войну все время в походах. А после разрушения Сечи отбыл я из оной в Харьковскую губернию, в местечко Тарановку. Я имею к службе ревность и желаю в войске Черноморском навсегда службу продолжать. То прошу и о выводе моего семейства».
После прочтения письма судья спросил:
— Ну как, дадим согласие?
Чепега помедлил с ответом, потом сказал: