— Не хочу! Нельзя! Я повинчана з другим!
Но священник не обратил на это внимания, как будто не слыхал ее слов, и продолжал богослужение. Ганна не хотела ни за что надевать поданного ей кольца, но холопы надели ей на палец это кольцо насильно, а Васька шепнул' ей, что -она будет жестоко побита, если станет упрямиться и все-таки ее повенчают. Ганна оставила на пальце надетое ей насильно кольцо. Когда новобрачных повели вокруг аналоя, Ганна горько плакала-, порывалась кричать и бежать, но шедший рядом с не;ю Васька сказал ей:
— Молчи! А не то мы с тебя кожу сдерем!
И Ганна ограничилась горьким рьщанием. После окончания венчания священник, все-таки исполняя буквально то, что видел написанным в требнике, приказывал новобрачным поцеловаться. Ганна с омерзением отворотилась, но Макарка, бывший у нее шафером, поворотил ее голову обратно и натолкнул прямо на голову Васьки. Ганну увели из церкви, она продолжала рыдать и всхлипывать, а новый супруг грозил ей снятием со спины шкуры, печением огнем, “выкалыванием глаз. Окружившие их холопы и холопки ни мало не были поражены видом рыдающей новобрачной, так как рыдания невесты были обычны в русском семейном быту и даже, по народному воззрению, составляли необходимую сущность брачного обряда. Все понимали, что невесту отдали замуж насильно, по воле господина, но это было совершенно в порядке вещей'и никого не возмущало.
Привели Ганну во двор. Стала она теперь женою нового незнакомого мужа, жила с ним в особой избе, небольшой, составлявшей пристенок к большой дворовой избе, куда собиралась дворня на работу. Ей задавали разные работы на дворе: колоть и носить дрова в избу, топить печь; зимою вечерами заставляли прясть вместе с другами дворовыми бабами: ничего она не перечила. Бывали слу,. чаи, дворовые бабы поднимали ее на смех за ее малороссийский говор в ответах, которые она им давала, за ее постоянно унылый вид; она не серчала, не отгрызалась, а только молча рыдала; слезы и рыдания возбуждали издевки холопок. Ее одели в великорусскую одежду и говорили, что теперь она красивее, что эдак лучше, чем в ее прежнем хохлацком убранстве, в каком она приехала, — те-перь-де, по крайней мере, она похожа на православную. Она все сносила и молчала. Внутри ее, однако, принуж-деиное спокойствие подчас возмущалось ужасными душевными бурями. Не раз приходило ей в голову покончить с собою: разбить себе голову о печь избы, улучивши время, когда за ней меньше будут глядеть, выбежать поискать воды и утопиться. Но тут сознавала она, что то. будет тяжелый грех перед Богом, вспоминала, как ей твердили с детства, что не бывает от Бога на том свете прощения тому, кто наложит на себя руки, и будет грешная душа скитаться, мучиться и не знать покоя; надобно терпеть всякую беду, как бы человеку ни было дурно, а все-таки милосердый Бог когда-нибудь пошлет конец его житию и потом наградит его на небесах. Иногда овладевала ей злоба: являлось желание — как бы извести этого ненавистного Ваську, этого насильно навязанного' ей мужа, или же — зажечь под ветер ночью избу и всю усадьбу: авось, все сгорят, проклятые, и потом пусть с нею что хотят делают — хоть огнем жгут, хоть с живой шкуру дерут, а она уж за себя отдала! Ей до крайности невыносима была вся обстановка круга, в который ее бросили; ей, природной свободной козачке, и неведом и немыслим казался холопский строй жизни, куда всосаться ее неволили; слыхала она прежде на родине жалобные песни о татарской неволе, слыхала раздирающие сердце рассказы, как татары хватали в полях и рощах неосторожно ходивших за ягодами дивчат и уводили в свою сторону, и как бедные страдали у них в неволе; но то ведь с крещеными так делают вра-
ги-нехристи, а около ней люди как будто сами крещеные: и церкви у них есть, и образа в избах, а поступают с нею так, как бы хуже и бусурмане не поступили, если бы уловили. Что же их жалеть! Пусть бы все сгорели! Но тут останавливал ее внутренний голос: .и так думать великий грех перед Богом, Господь не велит делать зла врагам! Ганна заливалась горькими слезами и просила Бога простить ей невольно пришедшее желание зла своим мучителям. Так глубокая детская вера хранила ее от покушений на самоубийство и от искания способов отмщения за себя. Дни шли за днями. Ганна все более и. более свыкалась с тем бесчувственным спокойствием, когда все терпится, не ищутся уже средства спасения, привыкается даже к тому, к чему никогда, как прежде казалось, привыкнуть невозможно. '