Молявка-Многопеняжный по окончании похода прибыл в свой Чернигов с тем, чтобы, собравшись в течение какой-нибудь одной недели, ехать с матерью и молодою женою в Сосницу. Невозможно описать порыва довольства и радости старой Молявчихи, когда, встретивши прибывшего сына и расцеловавши ею, она узнала, что он в такое непродолжительное время из простого рядовика дослужился до хоруже-го, а вслед затем до сотника и притом с исключительным правом сноситься прямо с самим гетманом. На первый вопрос его о жене, мать сообщила ему роковую весть. Малявка, услыша такую весть, побледнел как полотно и стоял несколько времени как вкопанный в землю. Мать, утешая сына, говорила:
— Сынку! Не журысь. Я тоби скажу: необачно мы зро-былы, що засваталы з сеи семьи дивчину. Досвидчилась я, що непевни то люды. Звисно, перше, як нам було знать що воно таке, а описля стало выдко, що люды не добри, погана семья! И сама молода — Бог зна що! Тут щось да не ладно. Як таки так, як' воны кажуть: пропала и кто еи зна, где и куды подилась. А тут затым Кусиха наплела на мене таке, що й казаты неяково! И вильма я, и чаривньщя, и лукава я, и злюка... такого наплела, так мене оговорыла, що не чаяла я николы дожиты до такой ганьбы.
Старуха начала рыдать. Сын стал в свою очередь ее утешать, но материнские слова глубоко врезались ему в душу и сразу перевернули в ней нежное чувство привязанности к жене и возбудили чувство злобы к Кусам, виновным в его глазах уже тем, что мать его на них жалуется с плачем. Но такая внутренняя перемена была еще в зародыше и он не только стыдился бы открыть ее другим, но искренно хотел бы не замечать и сам, что она в нем происходит. Молявчиха советовала ему вовсе не ходить к Кусам и изъявляла опасение, чтоб его там не «причаровали>>. Сын, однако, на этот раз не послушал такого -совета и пошел к тестю и теще.
С ужасного дня исчезновения единственной дочери Кусы находились в постоянной тоске и так изменились в своей наружности, что Молявка чуть мог узнать в них тех, которых знал всего за три месяца. Оба супруга встретили его ласково, но с горькими рыданиями. Заплакал с ними и зять. Но Кусиха тотчас же, не стесняясь, начала упрекать Молявчиху, хотя беспрестанно при этом просила у зятя извинения за то, что так отзывается о его матери. Впрочем, вспыльчивая и самолюбивая, но чрезвычайно добросердечная Кусиха тут же изъявляла с своей стороны готовность и примириться.
— Ошельмовала, — говорила Кусиха, — всю нашу семью, павыдумывала про нас чорт-зна-що таке, абы добрых людей вид нас одвернуты. И кто еи зна, чого вона так на нас вызвирылась. Ничого, далеби, ничого мы ий не вди-ялы, мы до неи з щирого серця як до родычки нашои, а вона на нас, як лютый ворог. И тепер мы на неи ничого, Бог з нею, нехай Господь еи судыть! А мы ничого, таки ничогисенько!
Малявка, слушая подобное, был в большом затруднении, что отвечать, но Кус вывел его из такого положения. Он встал, пошел к двери и сказал:
— А йды, зятю, сюды, я тоби щось скажу.
Молявка вышел с ним вместе в сени, и Кус ему сказал:
— Ты, зятю, на се не потурай! Поколотылись промеж себе жинки, а тут-де взялысь цокотухи з боку, да й сталы их подцьковуваты. Пидожды, любый зятеньку, все переме-леться и зминыться. Абы тильки Ганна знайшлась, то мы б гуртом взялысь и зараз старых баб на згоду привелы. Ох! Да где-то тыеи Ганны взяты!
И Кус горько зарыдал.
Расстроенный видом плачущих родителей, Молявка обещал во что бы то ни стало из всех своих сил искать Ганну, уверял, что он готов идти хоть в пекло, лишь бы ее вернуть и избавить от беды. В заключение он сказал, что пойдет сейчас к полковнику спросить совета, куда ему кинуться.
Пришел Молявка-Многопеняжный к своему полковнику. ,
Борковский, обращавшийся вообще с подчиненными холодным, сухим, начальническим тоном и не делавший до сих пор для Молявки никакого исключения, в этот раз принял его с осклабляющимся лицом, поздравлял с сотницким званием, изъявлял надежду, что, оставаясь по-прежнему в Черниговском полку, он может всегда рассчитывать на своего полковника как на искреннего покровителя и благодетеля. Потом Борковский объявил ему о том, что услышал от воеводы о браке жены его с воеводским человеком. Молявка побледнел и затрясся. Борковский начал его утешать таким же тоном, в каком говорила ему мать, доказывал, что хотя здесь было коварство воеводы, но дело не могло совершиться без участия и согласия самой молодой Моляв-чихи — невозможно ей иначе очутиться где-то под Москвою и обвенчаться с другим. Полковник советовал Молявке с своей стороны отречься от такой жены и, пользуясь нарушением брачной верности с ее стороны, подумать и об устройстве своей судьбы.