Казимеж расхохотался прямо ему в лицо. Даже утереться нельзя — князь не дает шевельнуть рукой. Брызги слюны — забыть, слова, напротив, записать сегодня же. Разве они не достойны великого полководца в канун исторического сражения?
— Молодец. Это по мне.
Не успев понять, что происходит, Казанова почувствовал на своих губах мокрые, пахнущие, как притон поутру, губы князя. На мгновение его парализовало: не столько от неожиданности, сколько от омерзения. Это как понимать? Обычай у здешних варваров такой или, может, в темноте этому молокососу что-то не то померещилось? Высвободил руку со шпагой. Он никому не позволит себя оскорблять.
— Прощай.
Прощай. Джакомо вздохнул с облегчением. Поцелуй в губы. Забыть. Ничего князю не померещилось. Разве не так в Древней Греции или в Трое прощались с воинами, идущими на смерть? На смерть? Кто это сказал? Какой бес шепнул на ухо страшное слово? За спиной слышится чье-то дыхание. Да, ему не почудилось. Князь Казимеж продолжал трясти его руку, словно невесть почему старался продлить минуту прощания. Чего ему еще нужно? Джакомо слегка повернул голову. Чего им нужно — ведь там, в темноте, затаился кто-то еще. Спина и ладони покрылись холодным потом. На смерть?
— Я ухожу, сударь, но оставляю человека, на помощь которого ты можешь рассчитывать. Покажись, Бык.
Сопящий призрак отделился от стены. Это, кажется, тот самый офицер, который ворвался с князем в репетиционный зал. Бык, настоящий бык. Только зачем он ему? Казанова ни в чьей помощи не нуждается. Разве что Господа Бога.
— Береженого Бог бережет, как у нас говорят. Учти это, сударь.
Они уже и мысли его читают? Он ведь ничего не сказал. Да и не смог бы при всем желании. В глотке застрял колючий ком, от ярости перехватило дыхание. Так, значит? Прикидываются друзьями, а сами боятся, как бы он не удрал. Охранника под видом помощника к нему приставил, наглый мальчишка. И еще Бога припутывает.
Не бывать тому. Он не позволит, не даст, никому ни в чем не уступит. Ни Браницким, ни Казимежам, ни тем более каким-то Быкам. Они увидят, с кем имеют дело. Вытер тыльной стороной ладони рот. Его на смерть? Да знает ли этот забулдыга, каков у смерти вкус? Желает узнать?
Казанова бросился вдогонку за князем со шпагой в вытянутой руке и какой-то дикой путаницей в голове. Он и сам не знал, чего больше хочет: убить Казимежа или со словами благодарности повалиться ему в ноги. Однако сквозняк от открытой внизу двери и грозное ворчание Быка за спиной быстро его отрезвили. Он лишь перегнулся через перила глухо гудящей под ногами князя лестницы и крикнул не своим, каким-то петушиным голосом:
— У меня даже шпаги приличной нет!
Темнота на мгновение стихла, а потом наполнилась далеким, точно с того света донесшимся эхом:
— Я тебе пришлю какую только захочешь. Хоть золотую. А пока возьми у Быка.
Взял. С тем большей охотой, что минутою раньше почувствовал ее острие где-то на уровне печени. Стало быть, он не ошибся. К нему приставлен охранник. Он его разоружил, но малый здоровенный и, похоже, сильный. Такого шпагой не уложишь. Да и шпага никудышная, немногим лучше той, что ему дал Котушко. Неужели эти поляки ничего поприличнее не могут себе позволить? Отправили бы несколько купцов в Милан, тогда б увидели, что такое настоящая шпага. Кстати… стоит когда-нибудь этим заняться. Стыдно королевским офицерам носить на боку такое! Пятисот штук для начала хватит. Для себя он выговорит, допустим, пятнадцать процентов со штуки… А, и двенадцати хватит. Сколько же это получается? Бык ткнул его в бок, вероятно, сильнее, чем собирался, — голос у него был спокойный, дружеский:
— Шпагу. Мне тоже нужна.
Ладно уж. Если охранник, может, хорошо, что вооруженный. Черт знает чего еще ждать — до утра далеко. Мало ли головорезов на свете. И у Браницкого могут быть свои. Протянул Быку ту, что взял у Котушко. А о торговле шпагами он подумает в другой раз и в другом месте. И наверно, осуществит эту идею — в другом месте и в другое время. Пока только б не перепутать, кому какая принадлежит; не исключено, что завтра еще парочка психов изъявит желание с ним драться.
Завтра… Джакомо приостановился на пороге. Сколько часов ему осталось? Пять? Шесть? Завещание. Необходимо написать завещание. Но прежде избавиться от этого цербера, который громко сопит и обдает смрадным дыханием его затылок.
— Коли уж ты здесь, будь любезен, позаботься, чтобы ко мне никого не впускали. Я должен сделать несколько важных дел.
И захлопнул дверь. У Быка перед носом.
Приказал принести еще свечей, сам их зажег, но на душе не посветлело. Сел писать письма, однако дело не шло, и вскоре он отложил перо. О чем писать? Это что — прощание? Вряд ли стоит раньше времени огорчать друзей в Венеции, которые много лет его поддерживали — не очень щедро, но постоянно. И тем более двух-трех женщин, в памяти которых он хотел бы остаться. Если же эта история завершится благополучно, он так все опишет — только чернильные брызги полетят. Но сейчас — без эффектного конца — рассказ ни черта не будет стоить, получится банальным и пресным. Да и тяжело писать в его теперешнем состоянии. Ну а если конец будет плачевным… Лучше составить завещание. Однако и тут ничего не получилось. Прекрасным почерком — в свое время он не один месяц потратил на овладение искусством каллиграфии, — Джакомо вывел только название: «Мое завещание». Потом перо отказалось повиноваться. Буквы хромали, протыкали бумагу, расплывались бесформенными кляксами, да и смысла в этой писанине он уже не видел.