- Похмеляйся, духовенство.
- Благодарствуем, - я взял тазик, и с отвращением заглянул в него. Тазик был наполнен желтой речной водой. Который уж час меня мучила жажда. «Люди пьют, значит, я и подавно выпью», - победив тошнотворный спазм, я отхлебнул из тазика. И тут я понял еще кое-что. Завод не отходы сбрасывал в реку, а сами продукты производства. Да и реки-то никакой не было, а текли под вагоном эти сплошные продукты. Пиво текло подо мной, уважаемый читатель. Пиво, хотя и с привкусом горечи, более чем принятым. Тотчас я припомнил слова Откровения: «И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
- Болконский, - представился щедрый гражданин, отжав свою бархатную тюбетейку обратно в тазик и положив ее сушиться в карман тоже бархатного пиджака. - Отойдемте, уступим колодец народу.
Ропот очереди перегнал его на свободный пятачок, и там Болконский приложился к тазику. Я послушно отступил вслед за ним.
- Сегодня свежее, - удовлетворенно выдохнул он, опорожнив тазик на треть.
- А вчера? – спросил я из вежливости.
- А вчера было вчерашнее, - Болконский усмехнулся. - Наивно интересуетесь, милостивый государь. Продолжить изволите?
Я изволил.
- Туго пришлось? - Болконский успел оценить мой плачевный вид.
- Да уж нелегко.
Речное пиво согрело мои внутренности и даже слегка исправило скверное мое настроение.
- Болконский атрибутивная фамилия, - между тем, разговорился мой щедрый знакомец. - Лев Николаевич Толстой всего-то начальную букву обменял у князя во избежание салонных кривотолков, а результат?
- Я как-то не задумывался.
- И он как-то не задумывался, - прикончив тазик, Болконский вытер губы носовым платком, извлеченным из грудного кармана. - Но он бы задумался, если бы Ульянов-Ленин сменил из его родовой фамилии букву «Т» на букву, допустим, «Х» в статье про зеркало. Вы постигаете?
- Нет.
- Ну, не пристало древнему княжескому роду носить фамилию, образованную от площадки с перилами на верхних этажах! - с жаром пояснил он свою критическую мысль.
- «Балкон» через букву «а» пишется.
- Я как-то не задумывался, - Болконский, почему-то не расстегивая пуговиц, через голову стащил пиджак, и расстелил его на грязном полу. - Вздремнем на посошок?
Через минуту он уже спал на пиджаке, завернувшись калачиком. Я же двинулся на выход, осторожно переступая через тела и конечности любителей пива.
О кого-то из них я все же споткнулся.
- Куда ступаешь, монах? - услышал я в спину злобное шипение.
«Куда-куда? Знал бы куда, сидел бы дома. С женой бы сидел как все нормальные люди», - с тяжелым сердцем я выбрался из вагона.
- Валюту, наркотики, оружие на прилавок, - приказал мне ражий молодец, восседавший в дверях таможенной будки. Физиономия у него была красная, со щеками, будто хранил он за ними два теннисных мячика, и черная повязка имелась на рукаве дождевика с капюшоном. Будка вокруг него смахивала на коммерческий ларек после пожара. Следы черной копоти преобладали всюду: и на длинном алюминиевом прилавке, и на стене за спиной таможенника и на множественных осколочных ранениях бывшей витрины.
Словом, траурный ансамбль.
- Умер кто? - спросил я без особенного участия.
- Покудова не умер, - он со значением погладил отполированный обрезок водопроводного стояка на коленях. - Выкладывай двести нефтедолларов, монах. Безвалютная зона дальше. Вернем, когда покинешь.
«Словарь стукнул, воспитанник сучий, - догадался я тотчас. - Кто еще знает про двести долларов? И с какой это радости меня в духовный сан произвели? Ну, штаны серые плисовые, ну грязный плащ, ну ботинки с кожаными крагами. Для монаха не густо признаков. Ну, да пес с ними. Разберемся». Я открыл портмоне, взял из него две банкноты американского образца, и безропотно отдал их контролеру.
- Получи расписку, монах.
«У этого жулика и расписка уже приготовлена», - я покорно забрал самодельную квитанцию, спрятал ее, не читая, в бумажник, и отправился на центральную площадь. Что-то пугающее до дрожи витало в воздухе поселка. Это я ощутил, преодолевши короткий подъем и ступив на ближайшую улицу. Какой-то незримый дух атавизма. Казалось, поглотил меня кит, словно библейского Иону. С той лишь разницей, что кит, издыхающий на суше, куда он сам и выкинулся по мотивам личного характера. Итак, я оказался в его гниющем чреве безо всякой надежды окончить плавание счастливым исходом. Отсутствие какой-либо флоры в поселке я заметил еще с обрыва. Но так же всякая домашняя тварь, включая кошек и собак, исчезла из него без остатка. Не было даже воробьев, которых где только нет. Но, главное, в поселке не было детей. То есть, совсем. Когда детей вдруг на улицах почему-то нет, их незримое присутствие все равно ощущается. Грудной ли плач за окном, забытый ли пластмассовый грузовик или кукла где-нибудь на крыльце, громко играющая ли музыка такого рода, что понимает ее и слушает разве юное поколение, петарда ли, взорванная Бог знает где, но слышная отовсюду. Словом, весь шум подрастающей жизни, который мы не замечаем вокруг себя точно воздух, здесь обернулся убийственной тишиной. Встретил я на проезжей части какую-то мамашу с коляской для детского катания. В коляске она везла уголь. И, кстати, что уже совсем покажется мелочью, сама проезжая часть в поселке могла так называться лишь условно. Ибо никакого транспорта в поселке так же не имелось. А если транспорт и попадался, то пешеходный в виде носилок, тележек, тачек и тому подобных механизмов, облегчающих перемещение груза на длинные дистанции. Во всем же прочем, я шел по заштатной улице, где коротают век простые люмпены. Косились разнокалиберные лачуги под своими частичными крышами. Две старушки, оседлавши скамью и накрывшись отрезом целлофана, уничтожали семечки. Хозяин поваленного забора, видно, что пьяный, целился с помощью колуна раскроить колоду диаметром с автомобильное колесо. Колода всякий раз увертывалась, и хозяин падал мимо. Под моросящим дождем на сушильных веревках мокло развешенное белье. Но я страшился этой улицы как необстрелянный боец. Я шел по ней, будто по линии фронта, втянувши голову в плечи, озираясь, и чувствуя смертельный холодок между лопатками. Наконец, я выскочил на центральную площадь, и замела меня тут же потребительская волна, и взяла в оборот, и затянула в омут беспощадной конкуренции.