Однажды-под Новый год, днем — на этот раз днем, он позвонил из Москвы. «Ты Новый год встречаешь дома?» «Да… Тебя что-то беспокоит?» «Меня беспокоит только одно, Аня, — тебя нет рядом…» Он удостоверился, что она будет дома, и за полчаса до двенадцати ее вызвали вниз. Посыльный принес цветы, коробку конфет и бутылку шампанского. Сырые оранжерейные цветы пахли землею и ничем больше, она подумала, что он недаром звонил только что: выяснил — дома ли она и, наверное, потом он позвонил и тем, кому сделал заказы для нее — мол, можно, несите.
Надо было радоваться. А ей сделалось как-то грустно. Просто грустно, и все.
Он вернулся из Москвы двадцатого января. Было воскресенье. Он пришел прямо в комнату. Пустили!
— Знаешь, какой на улице мороз! Наш, сибирский. Двадцать восемь ниже нуля. Я вылетал, там оставил минус ноль…
— Такого не бывает.
И все это вместо «здравствуй», вместо чего-то такого, что делают все люди, встретившись после долгой — а она была на этот раз долгой, почти два месяца — разлуки.
— У меня есть предложение. Мы с тобой встретим Новый год по своему времени. И это будет начало нашего летоисчисления. Одевайся. Брюки, валенки… У тебя есть валенки?
— У меня есть сапожки…
— Нет, нужны валенки. И только валенки. На сапожки я в столице насмотрелся. Хочу тебя увидеть в валенках и в полушубке.
— У меня нет полушубка…
— Все равно — полушубок и валенки есть у меня. — Он посмотрел на ее ноги.
— Тридцать седьмой?
— У тебя точный глаз…
Он чуть заметно усмехнулся, но глаза опять остались замкнутыми. Усмехнулся чему-то своему.
— Если тридцать седьмой, не больше — нам повезло…
Она попросила его отвернуться, и он послушно, вернее — спокойно отвернулся к окошку и смотрел в него до тех пор, пока она не сказала, что готова.
На улице она спросила, зачем одеваться, если идти куда-то отмечать Новый год. Она так и сказала «отмечать». И он промолчал сначала. И только через несколько минут сказал:
— Сейчас зайдем ко мне. Я одену тебя, как положено, и поедем в лес. Есть там у меня землянка.
В его однокомнатной квартире, было так чисто и так все знало свое место, точно он специально прибрал свой дом, чтобы принять ее. Но у него всегда был такой порядок. Пока Гребенников искал где-то в передней валенки, снимал сверху рюкзаки и свертки, Анна поставила на проигрыватель пластинку. Пластинки аккуратной стопочкой лежали в специальном красного дерева ящике рядом с проигрывателем. Гребенников позвал ее.
— Ну-ка, примерь, — сказал он, подавай ей не новые, но еще крепкие валеночки.
— Откуда у тебя такие? Уж не женат ли ты, Саша? — Последнее она произнесла весело, но ей сделалось тревожно. Он не отозвался на ее шутку. И внимательно смотрел, подойдут ли валенки. Валенки подошли.
В это время музыка кончилась. И когда они вернулись в комнату из прихожей, Анна обратила внимание, что Гребенников снял пластинку, взял тот же конверт, в котором она была до этого, и положил ее ровно так же, как лежала она до того — третья сверху. Он помнил место этой пластинки. Но потом, в землянке, когда он, укутав ее еще и своим меховым кожухом, разводил огонь, потом жарил сохатину, потом готовил салат, потом накрывал стол — низкий, грубо сколоченный, но очень надежный стол, душа ее оттаяла — он всем своим поведением, и его землянка, и предметы в ней, и вся обстановка напомнили ей родительский дом.
Очень быстро сделалось тепло. Можно было снять все меха и даже валенки, потому что пол закрывала огромная медвежья, хорошо выделанная шкура. Она так и звала походить босиком или в крайнем случае в носках. И тут впервые за всю историю своих отношений с этим человеком Анна почувствовала; что сегодня он скажет ей все. Но особенного волнения она не испытала. Она поймала себя на том, что смотрит на его склоненную подстриженную под бобрик голову с редкими проблесками седины, как на голову своего мужа. Еще не став женщиной, она смотрела на него так. И вдруг вспомнила майора, словно попрощалась с юностью.