— Я обратил внимание, что и там, откуда мы шли с вами, Владимир Михайлович, есть какие-то признаки бывшего жилья.
— Это я видел: там они оставались ночевать. Некоторые, быть может, те, кто хотел сохранить силы. Наверное, менялись. Не знаю. Одно только сейчас я чувствую — жуть собачья. А этот верил — Домбровский…
— Вы простите меня, Владимир Михайлович, если я оставлю вас одного. Я схожу туда, в поселок. Я должен это сделать.
Воскобойников коротко, оценивающе поглядел на Коршака.
— Сейчас полдень — успеете ли? Я честно признаюсь вам: не в силах туда идти. Я потом работать не смогу. — Последнее он сказал отрывисто, зло.
— Я один. Не беспокойтесь. И к темноте я успею.
— Если вас не будет до темна, я зажгу здесь костер. Его будет хорошо видно.
Коршак признался себе, что ему не хочется, чтобы Воскобойников пошел с ним. Он хотел все увидеть сам и подумать, и прочувствовать.
— Хорошо, — сказал Коршак. — Но я вернусь. Вам не придется беспокоиться.
Под гору было идти легко. Он почти сбежал вниз, но сразу поселка не было видно. Собственно, он и сверху не видел его. Только Воскобойников, зная это место, сразу определил его взглядом. Но сверху Коршак видел какую-то необычную для общей картины прогалину. Там тоже росли деревья и был кустарник. Но прогалина эта цветом — безжизненным каким-то, серым — отличалась от всего окружающего. И тогда он стал оборачиваться, искать приметы. И приметил на склоне, по которому только что спустился, два дерева. Направление себе он избрал так, чтобы два эти дерева — одно, росшее выше другого, — совмещались. Порой, обходя валежину и заболоченное место, он отклонялся, но потом опять находил эту линию — деревья были видны хорошо. А когда он перестал их видеть, он вышел к поселку.
Истлевшие синие бараки лежали ровными грудами проросших грибами и сизой плесенью досок. Еще несколько сооружений, раздавленных временем, провалилось внутрь. Коршак медленно брел вдоль этого кладбища, и лихорадочная дрожь колотила его. Умерло. Умерло дерево, умерло железо. И ушли люди. Они уходили, как отступают на войне, бросая то, что мешает в пути. Они пристреливали слабых лошадей и молодых жеребят, которым бы не под силу оказалось испытание и которые бы сделались обузой. На конбазе — он понял, что это конбаза, — кто-то, возможно Воскобойников или Желдаков со своими солдатами, раскопал тоже синие, как будто были из дерева сделаны и истлели, как деревянные, несколько лошадиных черепов и череп маленькой лошади. Коршак нагнулся над ними и потрогал рукой на маленьком лбу меж глазницами отверстие с расходившимися в разные стороны трещинами. Жеребенка пристрелили. Коршак посидел на корточках перед ним, потом поднялся и пошел дальше. И еще один барак — они были расположены как-то так, что конбаза разделяла их. И на руинах этого второго барака лежала сверху доска, положенная кем-то недавно, на которой в те далекие времена было выжжено — не написано и не вырезано, а выжжено — «женское…»
Значит, здесь были и женщины. Была и любовь, и, понятно, дети.
Все-таки улица была. Она проходила, наверное, там, где брел сейчас Коршак, — ногам было тверже, хотя и проросло все не раз уже травой и мхом. Казалось, не десятки лет прошли с того часа, когда люди оставили свое жилье и свое трудное и горькое дело, а целые столетия — так пусто и мертво было кругом. И ему опять почудилось, что они здесь, только идут теперь следом за ним. Ощущение возникло такое острое, что Коршак остановился и оглянулся. Ему показалось, что здесь, среди них, — тоже с прозрачными, светлее всего окружающего, лицами стоят и грустно улыбаются Степанов и отец, стоят рядом с ним — также почти незримым и прозрачным. Он повернулся и двинулся назад — словно прошел сквозь тени.
Не все можно было разобрать в дневниках Домбровского. Коршак не понимал значения формул и хода исследовательских рассуждений. Он понял, правда, главную мысль Домбровского: строительство трассы продиктовано всем историческим развитием. Дорога рассчитана не только на нынешнее: она была нужна всегда и, может быть, еще нужнее будет потом — не завтра, а потом, когда здесь возникнут города и рудники, и нефтепромыслы. Но вот это «потом» беспокоило Домбровского: это уже будет совсем иная земля, не нынешняя — кладовая воды, которой, как писал Домбровский, никогда не бывает слишком. Здесь станут дуть иные ветры, возникнет иной климат, предугадать все последствия просто невозможно. Но дух этот, вырвавшись на свободу, может стать неуправляемым. И, чтобы обуздать его в будущем, в сущности, не таком уж и далеком, потребуется в сотни раз больше сил и средств, чем построить сейчас дорогу.