— В район?
— Да, в район, — уже задыхаясь от бега, ответил Коршак.
— В кузов? Быстро в кузов! — произнес тот же голос. Дверца кабины тотчас захлопнулась, полуторка стала набирать скорость. И Коршак едва успел уцепиться за задний борт. Его подхватили, тяжелого, вялого от усталости, почти потерявшего дыхание, втащили в кузов. И он упал на какие-то палки, лопаты, на что-то мягкое — может быть, на брезент. В кузове было человек десять.
Полуторка шла на пределе своих возможностей, громыхая на неровностях. И палки, и лопаты под Коршаком подпрыгивали, Тогда он перебрался вперед.
Никто не спросил его, откуда он и куда, кто он такой. Ехали молча, кто-то пытался прикурить, то и дело зажигая спички. Но ветер срывал пламя, ломал сигарету во рту этого человека, освещая коротко и неровно усики, тяжелый нос и далеко выдвинутые вперед надбровья. А он все пытался прикурить, прикрывая рвущийся огонек спички широкими ладонями. «Настойчивый», — подумал Коршак.
Света в райцентре не было. В окнах домов мерцали слабые желтые огни — жгли свечи и керосиновые лампы. Машина круто взяла влево, не делая положенного круга по площади, подкатила к райкому. Тут уже полно было грузовиков и легковушек. Машины стояли вкривь и вкось. И кто-то распоряжался по-штатски — неторопливо и длинно. Но именно этот голос невидимого в темноте человека помог Коршаку обрести себя. Нет, это была не война. Это был тот самый пожар, о котором он узнал еще в воздухе. И здесь люди готовились встретить огонь.
— Всем оставаться в машине, — распорядился голос из кабины. — До особого…
И Коршак, прежде чем распорядившийся спрыгнул с подножки на землю, успел увидеть его и узнать — это был директор леспромхоза, самый молодой из всех директоров в округе. Даже сейчас этот директор был в строгом костюме, в белой рубашке с галстуком.
Коршак перелез через борт и пошел. Совсем недавно он был здесь — в тот день, когда ушла Мария. Но теперь не хотелось вспоминать об этом. Тогда первый секретарь принимал его, был вежлив и предупредителен, но что-то такое было во всем облике секретаря, что явно свидетельствовало, что он не принимает всерьез вопросы и интересы Коршака. Да как же и могло-то быть иначе! То, что интересовало Коршака, секретарь знал давно и наизусть. Он знал свой район до последней хаты, до последнего лесоучастка, до последней пилорамы и молочной фермы, он знал прошлое и будущее своего района — вырос здесь, прошел путь от мастера бондарного цеха до вот этого секретарского кресла. Дальше идти не собирался, не хотел, да и поздно было — накатывали годы. И, конечно же, Коршак не мог быть для него равным собеседником. Секретарь с удовольствием бы поговорил с ним о чем-нибудь совершенно ином — ну, о литературе, о гонораре, может быть, о тех книгах, вероятно, немногих, какие успел прочитать. И еще: ему было просто некогда. Коршак запомнил это, запомнил и то, как секретарь, видимо, сдерживая себя, нет-нет да и постукивал карандашом по стеклу на столе…
В вестибюле на подоконниках стояли керосиновые лампы, а на столе дежурного светила «летучая мышь», И на втором этаже, и в приемной первого тоже толпились, курили, прислонясь к стенам, негромко переговаривались люди. И Коршака никто не остановил, когда он, протиснувшись, вошел в кабинет.
Первый секретарь говорил по рации — она стояла перед ним на столе. Коршак ждал за чьей-то обтянутой курткой спиной, пока секретарь не закончит говорить. А тот совсем профессионально сказал кому-то: «До связи…» — и выключил рацию. Потом он сказал окружающим:
— Теперь осиновцам помогут только военные.
Коршак обошел человека, стоявшего перед ним, и положив на стол партбилет, сказал:
— Прошу располагать мною по усмотрению.
Секретарь взял партбилет машинально, машинально раскрыл его.
— Коршак? Кто это — Коршак? — спросил он.
— Коршак — это я. Вы меня не помните?
Коршак понимал, что нелепо, смешно спрашивать об этом сейчас. Но ничего нового сказать он не мог. Секретарь райкома ответил:
— Я помню. Но зачем вы здесь? И что вы можете?
— Что хотите, — сказал Коршак. — Да, что хотите.
Секретарь помолчал и вдруг, пристально глядя в лицо Коршаку, сказал:
— Э, не-ет. Ни лопаты, ни огнетушителя я вам не дам. Сидоренко! Ну-ка, бери писателя и — к танкистам. Что хотите делайте, как хотите уговаривайте, становитесь на колени, но они должны пойти туда, до рассвета они должны быть там. Только они могут остановить огонь. Но ты, Сидоренко, должен вернуться, ты мне здесь нужен. Писателя можешь оставить там, для порядка.