— Пошли, — сказал Сидоренко. Это был тот самый, в куртке, что загораживал секретаря от Коршака. Солидный и крепкий, он стремительно шел впереди, и Коршак подумал: если он отстанет от Сидоренко в такой толчее, то искать его будет по голосу, — особый голос.
— А что это за часть? — спросил Коршак, когда они вышли на улицу.
— Антипов! Антипов! — не ответив Коршаку, сипло позвал Сидоренко. И, как ни странно, услышали — из скопища машин, включив подфарники, выбрался «уазик».
Майор Гапич
Молоденький, но уже обслужившийся старший лейтенант, в ремнях поверх блестящего от чисток и времени френча и при оружии, встретил их у крылечка КПП.
Видимо, Сидоренко знал правила: он с нетерпением ждал, пока «старшой» связывался с кем-то.
— Слушаюсь, — наконец, ответил кому-то дежурный. Потом положил трубку в коробку полевого телефона и сказал уже Сидоренко, поднимая на него спокойные глаза:
— Хозяин сейчас прибудет. Прошу подождать.
И тут же старший лейтенант отвернулся и стал глядеть в темное окно. Все трое стояли у крохотного, заляпанного чернилами стола.
— А скоро прибудет хозяин-то? — нетерпеливо спросил Сидоренко.
— Не могу знать, — ответил старший лейтенант. — Да вот, уже и прибывает.
Темное окно просветили узкие, как лезвия, лучи затемненных фар.
Оправляя снаряжение, загоняя на место сдвинувшуюся было кобуру с пистолетом, проверив, правильно ли сидит на голове фуражка, старший лейтенант выкатился из КПП.
…Несмотря на поздний час, в штабе было полно офицеров. Одетые по-походному — в ремнях и с оружием, они играли в шахматы, кучками толпились в кабинетах и коридорах, стояли на крыльце, курили, негромко переговаривались о чем-то своем. При появлении Коршака и Сидоренко они замолчали, расступились, давая дорогу. Так вот, словно сквозь строй, и прошли они за мерно шагающим массивным полковником, который тоже был в полевой форме с зелеными погонами, в зеленой фуражке с неопределенного цвета околышем. У своего кабинета с табличкой «Командир части п-к Тобольцев» полковник остановился, пропустил их вперед. И они вошли.
— Ничем не могу вам помочь, — сказал полковник бесцветным голосом.
— Для того, чтобы сказать такое, не нужно было тащить нас через всю территорию, полковник, — ответил Сидоренко.
Полковник чуть помедлил и сказал:
— Весьма… Весьма сожалею…
Сидоренко стоял, упрямо нагнув голову, и Коршак видел, как багровеет над смятым воротником телогрейки его шея.
— Знаешь, полковник, — глухо сказал Сидоренко, — ты это брось. — Вам, — передразнил он, — не вам. Мы с ним не дачу свою спасаем! Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты понимаешь, как говоришь ты? Люди там, лес. Поселок… Поселок! Если не танки — им не выбраться оттуда. И ты сам со своим штабом… Сгоришь к чертовой матери! Неужели не ясно?
— Мне все ясно, — учтиво сказал полковник. — Но я, имею приказ. По ту сторону границы сотни тысяч чужих солдат…
— Господи боже мой! — шумно вздохнул Сидоренко. — Всего вы боитесь. Что скажут соседи, что подумают знакомые!.. Когда вы здесь проводите учения — кто там шевелится?
— Да пойми ты, — полковник едва сдерживался. — Я не имею приказа. Без приказа не дрогнет ни одна гусеница. Разговор этот пустой.
— Бывают минуты, полковник, когда приказ отдает совесть, а не генералы, — сказал Сидоренко.
Полковник медленным жестом достал папиросы — таким медленным, точно специально тянул время: дескать, сейчас острота схлынет и не надо будет ничего решать. Так Коршак и подумал, глядя на полковника. И он представил себе, как улыбнется в таком случае полковник — чуть снисходительно, словно детям, и, пожав широкими своими плечами, на которых плотно, как будто на всю жизнь, лежали погоны, скажет с облегчением: «Вот видите. Я же говорил!»
Но когда полковник прикуривал, Коршак отчетливо различил, как дрожат большие, холеные, но, вероятно, сильные полковничьи руки.
Наверное, полковник не мог сказать им, штатским людям, всего, что знал. И, возможно, по-своему он был прав, и только выдержка и серьезность дела, с которым обращались сейчас к нему, помогли ему сдержаться. Но они не знали и не могли знать, как мучительно болело в нем сейчас сердце, как рвалось оно. Но он не мог, не смел, не имел права своей властью двинуть на огонь свои машины. Он держал их в боевой готовности — машины и людей. Стоило ему только вскинуть брови, и вся масса людей тотчас исчезла бы в люках танковых башен, в стальных коробках БТР, вездеходов и БМП. Взревели бы моторы, выплеснув через выхлопные патрубки сизый дым отгоревшей солярки, глухо дрогнула бы под неимоверной тяжестью брони, точно уплотняясь, земля… Все тогда было бы легко, понятно и просто. Как на фронте. А сейчас полковник чувствовал себя виноватым, хотя вины за ним не было, и ему стыдно было и перед этими людьми, и перед солдатами и офицерами соединения, и перед людьми вообще, и, что особенно трудно было ему, — он испытывал мучительный стыд перед самим собой. И он не краснел только потому, что природа наградила его такими сосудами — он не бледнел и не краснел, и со стороны всегда казалось, что это — каменное спокойствие. За это его чисто физическое качество и считали спокойным и невозмутимым, что сродни храбрости. Это помогло ему и по службе. И полковник молил сейчас бога, чтобы огонь — пусть не вплотную, пусть не в полную силу, но подходил бы к той территории, за которую он ответствен. Это дало бы ему моральное право заодно двинуть танки и туда, куда эти люди просили его.