Теперь молчали все трое. Полковник курил, медленно поднося папиросу ко рту и едва прикасаясь к ней плотно сомкнутыми губами. Потом неожиданно спросил:
— Что могут сделать танки? Что они должны сделать?
— Вот карта, — сказал Сидоренко, доставая из-за пазухи туго сложенную трехверстку. Оказывается, она была у него. — Вот она, — повторил Сидоренко, раскладывая ее на столе. — Надо пройти через огонь — я уверен, что огонь уже здесь, потому что, когда мы выезжали, отдельные очаги были замечены вот тут. — Сидоренко пальцем тыкал в карту. — В этом районе населенные пункты отделены от леса открытыми участками. Если снять гусеницами и волокушами огнеопасный покров, поселки, вот этот поселок, можно отстоять. И уж во всяком случае вывезти людей… И если бы мы сейчас с вами не тянули бы тут резину, ваша техника, полковник, уже шла бы…
В ответ на слова Сидоренко о резине полковник только посмотрел на него и ничего не сказал.
И вдруг пришло решение — простое, как дважды два. Пока полковник с горечью думал, что свершается какая-то неправда — он знал название этой неправды: боязнь самостоятельных решений, — выход был найден. Он был с самого начала, этот выход, как только угроза таежного пожара стала реальной, — рота Гапича, находившаяся на стрельбах. Там они учились преодолевать водные преграды, стрелять по веревочным мишеням, утюжили пойму реки, по самые ноздри увязали в торфе и грязи. Их можно вернуть оттуда. И потом полковник вспомнил майора Гапича, которого не то чтобы не любил, а к которому относился несколько странно. Высокий, сутулый, с длинными, нескладными какими-то руками, он и ходил-то странно, высоко поднимая колени, словно на каждом шагу переступал невидимую никому, кроме него самого, преграду. Узкое и длинное лицо его было костлявым, но по обе стороны тонкой и высокой переносицы смотрели, почти не мигая, серые внимательные глаза. Полковник никогда не видел его улыбающимся. Только иногда вдруг отчего-то, от известного только самому Гапичу, дрогнут углы тонкого рта, и тут же снова все лицо делается привычно безрадостным. Полковник ни разу не видел на Гапиче новой формы. Сам же полковник любил форму и умел ее носить. Это дело непростое — носить военную одежду. Она не должна быть щегольской — здесь не оперетта, и унылой быть не должна — это армия. Еще в юности у полковника в училище был старшина по фамилии Тупчий. Громадный мужик, палец каждый на руке, как детское запястье. Он и учил: выйдешь на марш в нечищеных сапогах — устанешь вдвое больше. Потому как самый большой груз — грязь. Грязь и неряшливость. И он поднимал перед носом палец: «Тут смысл серьезный!» Видимо, у Гапича не было в жизни такого старшины. Гапич попал в полк — с батальона на роту. При первом представлении на вопрос полковника, отчего так получилось, Гапич отвел в сторону свое узкое лицо и ровным негромким голосом ответил:
— Разве предписания, которое вы держите в руках, товарищ полковник, недостаточно? А потом, все есть в моем личном деле.
И полковник не нашелся, что сказать на такое хамство.
И еще одна стычка произошла у них. На разборе батальонных учений, где офицеры собирались один к одному — молодые, четкие, надраенные, — полковник, хмуро осмотрев с головы до ног невзрачную фигуру командира третьей роты, сказал, морщась, как будто у него что-то болело:
— Вы, майор, переоделись бы, что ли. Прямо тоска глядеть на вас.
И Гапич ответил так, как никогда никто не отвечал полковнику, как и сам он, полковник, ни разу в жизни не отвечал не только командиру своему, но и подчиненному: