— В контору, в контору, дурачье!
Степан выхватил у стариков ребенка.
— Вперед! — орал он. — Вы свое пожили, погибай из-за вас!
Недалеко было до конторы, они как-то внезапно оказались на площади перед ней. Здесь ползал бульдозер, кромсая забор, стенд с вывешенными графиками о выработке на лесосеках и другой наглядной агитацией. Бульдозер ползал, по дощатому тротуару, возле хозяйственных строений, окружающих контору, где суетились с ломами, баграми, топорами люди… Ничто больше не имело ценности — ничто, кроме человеческой жизни.
Тайфун прорвал танковую оборону — над полем пошел огонь, он уперся в самую броню, и оставаться здесь больше не имело смысла. Да, собственно, и сама оборона сделалась ненужной, а может быть, с самого начала все это было ненужным. И Гапич думал, что даже в таком случае поступить иначе он не мог. Он помнил по-детски доверчивое, тянувшееся к нему лицо Петраченкова, помнил лицо того человека, которого привез с собой, хотя не забывал и о своих ребятах.
Когда горел на броне лейтенант Артемьев, Гапичу с трудом удалось удержать роту на месте. Ему пришлось, перекрывая отчаянный вопль командира «Бурана»: «Разрешите вперед, товарищ майор! Я его сниму! Разрешите!..» — пришлось сказать:
— Отставить! Стоять всем на месте. Всем выполнять боевую задачу! Как поняли?
И покатилось эхом: «Понял, понял, понял…» Только «Буран» больше ни слова. И сам майор Гапич заставил себя остаться на месте — первым порывом было пойти снять горящих. Руки дрожали, когда приказывал всем стоять на месте. И губы дрожали. Он, в сущности, был таким же точно, как все ребята в танках, и связан с ними так же, как связаны друг с другом и они.
Гапич нигде не позволил танкистам сдвинуться с места, потому что уже горел мост и танк с факелом на броне возвращался по горящему настилу. А там перед мостом громоздилось что-то еще — какой-то штабель, может быть, бревна, может быть, остатки какой-то постройки. Он понимал, что его, может быть, сейчас ненавидят ребята — погибал их товарищ. Но на краю сознания у него возникла догадка: теперь уже горящему не поможешь — поздно. Гапич подавил эту догадку и сказал, словно возлагая ответственность за две эти жизни на людей, работающих позади танков:
— Там люди. Им сейчас помогут… — А потом он сказал наводчику: — Ну вот, Сережа. Твой первый боевой выстрел: разбей мост и рядом постройку — они начинают гореть.
— Попробую, товарищ майор… — проговорил наводчик. — Попробую.
И тогда Гапич начал повторять положенные и необходимые военные слова. И на ответ заряжающего: «Готово!» — услышал свой, как чужой, голос:
— О-огонь!
Снаряд ушел.
— Попал! Товарищ майор, попал!
— Попал, Сережа. Как по заказу — попал. — А сам подумал: «Мальчишка, все забыл на свете: «попал» — и рад…»
И сейчас лишь некоторое время Гапич медлил. Люди ждали армию, она пришла и сделала все, что могла, хотя, в сущности, не сделала ничего, — так думал он, видя через оптику начинавший гореть поселок. Он еще медлил и размышлял, наверное, потому, что не представлял себе, что на самом деле происходит в поселке. Тайфунный ветер не давал пламени выпрямиться во весь рост. Отсюда были видны только мерцающие вспышки, точно по поселку велась стрельба ракетами: возникнув, как небольшой взрыв, пламя стремительными оранжево-желтыми клубящимися буграми катилось дальше и дальше. И вроде бы пропадало. Затем возникало новое и тоже опадало, оставляя после себя крохотные — так казалось отсюда, издали — лохмотья огня и дыма.
Армия пришла, и теперь нужно было уводить ее, эту армию, иначе она погибнет. Но пути назад у нее не было. Единственный путь — навстречу тайфуну — вперед, в реку, в воду, здесь мелко, здесь не должно быть глубоко. Можно будет стоять на броне, если вода покроет танки по башни. И Гапич почти уже приказал сделать это. Но что-то не позволило ему продолжить приказ. И он остановил себя на словах:
— Я двадцатый, слушай мою команду.
Не взвод, не роту, и даже не полк представлял Гапич сейчас здесь. Он представлял здесь всю армию, как и этот поселок — Родину. Всю, целиком, без остатка — здесь сосредоточилось сейчас все — и Украина, и Кавказ, и Белоруссия, и этот край, и тот полигон, где они стреляли и водили по раздавленной пойме танки. Он так и думал, этими вот словами: армия… Родина. И еще думал, что здесь он не только военный и командир, а нечто большее, значительное, и над ним властвуют уже какие-то иные законы, не столько даже военные, вернее, более чем военные, — не мог он уйти, оставив за спиной этот поселок.