— Ради бога… что случилось?!
Седовласый военный снял фуражку, отер лоб платком и ответил:
— Отчего же? Просто ваш муж задерживается. И поручил нам встретить вас. Дома все в порядке. Там даже убрали.
— Разве у вас есть ключи? — тихо спросила мама, пристально глядя ему в глаза.
Он пожал плечами:
— Зачем же у меня. Нет, не у меня… У коменданта управления есть ключи от всех наших квартир. Разве вы этого не знали?
Но мама не поверила ему — с этого мгновения она неотрывно следила за Степановым, но тот, стесняемый присутствием высокого начальства, молча укладывал в багажник чемоданы, сетки, свертки с саратовскими гостинцами — и только на секунду они остались вдвоем друг против друга.
Мама тронула пальцами карман его гимнастерки — там, где он хранил документы и где мотался на цепочке значок ГТО, «Готов к труду и обороне».
— Коля, — шепотом сказала она. — Ну, ради бога! Что случилось?
Степанов, глядя куда-то мимо нее, медленно выговорил:
— Задерживается товарищ армейский инженер.
Но так тосковало его лицо, так кричали его глаза, что поверить словам его было невозможно.
Трое суток они прожили в молчании и неведении — обед и ужин привозили из управления. Но ел только сын — такой еды он еще не пробовал. И военный — тоже военный, только очень молоденький и ладный — всякий раз, оставив судки с едой на кухне, входил к маме и докладывал, какие блюда он привез.
Степанов дальше прихожей не проходил.
А потом приехал самый главный. Это был коренастый, кряжистый человек с большим красным лицом, неулыбчивый, с тяжелым взглядом глубоко сидящих под прямыми бровями глаз. Это он нашел Коршака-старшего еще на рабфаке. И повел его по жизни так, чтобы Коршак не замечал этого. Он не помогал ему, но оступиться бы не дал, он, заинтересованный в инженерных кадрах, внес его в список тех, кого должны были направить в институт — ускоренный институт инженеров гражданского строительства. А через три года — тогда учились они три года — этот человек вызвал Коршака к себе в кабинет. И когда тот пришел, от смущения не зная, как себя вести и куда деть руки, он сказал Коршаку:
— Хватит учиться, парень. Пора работать. Тебе двадцать шесть лет — ты уже задолжал стране. Завтра примешь отдел в управлении.
Вошел Коршак в управление в поношенном нитяном свитере с заштопанными локтями, с обшарпанными рукавами, в тесных брючках, в стоптанных ботинках, а вышел вечером в новенькой из тонкого сукна гимнастерке, в бриджах, в поскрипывающих сапогах, в фуражке на вымытой и облагороженной голове, с длиннополой шинелью поперек руки и с ромбами в петлицах — время было такое. И встречные военные — молодые и в возрасте — на широкой лестнице управления, в огромном парадном, на улице, строго, по-военному приветствовали его.
И Коршак строил аэродромы и портовые сооружения, строил котельные и парки для танковых подразделений, присутствовал на учениях и знакомился с новым оружием, которого еще в частях не видели и даже не предполагали, что такое оружие будет.
И вот теперь командующий приехал в дом к нему с последним словом.
Он поднимался по лестнице и все в нем, внутри него, рвалось и восставало против нелепости происшедшего: зачем было лететь, когда лететь нельзя? Что руководило Коршаком?
Командующий не верил до последней минуты, что инженер Коршак погиб. Он думал: вынужденная посадка — продержатся, пока их найдут. Вся авиация округа искала пропавшую машину, роты солдат, топографы и местные жители.
А нашли геологи. Нашли на седьмые сутки, на склоне одного хребта: только несколько десятков метров он срезал верхушки сосен, потом хребет встал перед ним стеной, и тогда самолет взорвался.
А командующий все еще не верил, пока ему на стол не положили обгоревший воротник шинели с запачканными кровью и копотью знаками различия — все, что осталось от Коршака.
Вскоре после войны, летом, в самую нестерпимую жару, когда, казалось, все имеет один цвет, белый — дело происходило в воскресенье, — в доме хозяйки — женщины, которая приютила их с матерью из блокадного Ленинграда — появился мужчина в офицерском кителе и без погон. Китель был тесен ему и пропотел под мышками и на спине, по красному скуластому лицу приезжего тек пот, и он отирал его тыльной стороной руки. Но особенно запомнилось Коршаку-младшему, что вся короткая и крутая грудь гостя была увешана орденами и медалями. Ордена были слева и справа. И лицо мужчины воскресило в Коршаке тогда что-то давнее-давнее, дорогое и родное до физической боли. Но он никак не мог вспомнить, вглядываясь в эти крупные черты лица, — в морщины у рта, в глаза, которые уже не были молоды. Скулы мужчины крепко были обтянуты шершавой кожей, и шея в расстегнутом воротнике кителя тоже была в морщинах.