Каких только машин не было в этих трех бригадах: сорок тракторов, а двух одинаковых среди них не имелось. Даже односистемные, одного года выпуска — довоенные еще — и те за годы совершенно невозможной работы оснастились деталями и агрегатами всемирного происхождения. Здесь были универсалы — «натики», похожие на жуков-плавунцов, с тою лишь разницей, что плавунцы стригали по воде с невероятной для их невесомых игольчатых тел скоростью, а эти едва передвигались, словно от длительного недоедания. Были внушительные снаружи, но слабенькие, страдающие внесенной еще в чертежах одышкой, шарокальные, на сырой нефти работающие двухцилиндровые «коломенец» и «путиловец», были дремучие американские «фордзоны», были горевшие когда-то на войне и восстановленные «комсомольцы», был единственный и бездействующий, словно гора черного металла, «ЧТЗ».
В общем, у Степанова в бригаде оказалось двенадцать машин, из которых самостоятельно двигаться могли только три. Приближалась посевная. А восстанавливать машины было не из чего. В магнето ни одного контакта подлинного — все из гривенников переделанные, ни куска баббита, чтобы залить коренные, не было поршневых колец, чтобы в цилиндрах, наконец, появилась хоть небольшая сила, и не было втулок и бронзы, чтобы выточить их, — пять сверл на всю МТС, один токарный станок, грохотавший во время работы, как товарный порожняк на мосту. Даже перечислить было невозможно, чего не хватало. И все это мертвое железо стояло под открытым небом, заметенное снегом и землей. Но Степанов почему-то верил, что железо это пойдет, оживет, согреется. Война приучила. «Война», — как-то медленно подумал он. А потом снова это слово пришло ему на память, и он не мог от него отделаться. И вдруг понял, почему он думает о войне. Здесь, перед Волгой, в сорок втором и зимой сорок третьего сошлись танковые армии противника…
И поехал Степанов в свою первую штатскую командировку — нацепил на грудь все награды, взял бумагу, скорее похожую на воззвание, чем на командировочное удостоверение, запряг ту самую лошадку, на которой к нему в госпиталь приезжал директор, в легкие саночки. Выдали ему из неприкосновенного запаса мешок овса, шесть буханок мороженого хлеба, драный полушубок, малахай на голову. Он бросил сена в сани — и лежать на нем удобно, и лошади харч — привалился боком, подогнув под себя ноги в кирзовых сапогах — валенок не было, — и поехал.
В тех селах, куда война не докатилась, он не задерживался, только ночевал однажды, а то все в дороге. Он ехал, и в голове его, не торопясь, проходили мысли, сменяя одна другую, о жизни вообще, и о прошлом, и о том, что надо ему было сделать в этой поездке…
Скоро должны были начаться места, где велись танковые бои. Не могло же исчезнуть все. Где-то базировались мастерские по ремонту артиллерийских тягачей и танков, где-то были пункты сбора трофейной разбитой техники — на станциях и разъездах, у переправ, где-то в балках, в березовых рощах, а то и в степи должны были остаться еще танки. О немецких он не думал, потому как двигатели их карбюраторные работали на бензине, да не просто на бензине, а на бензине авиационном. Такой движок — попадись он хоть самый наиновейший — не по зубам, сожрет всю МТС с потрохами. Он думал о тех отечественных дизелях, которые были ему знакомы. И чем ближе он подбирался к тем местам, где, по его предположениям, уже должны были помнить о танковых соединениях и о танковых боях, тем все чаще останавливался, заходил в хаты. Не говорил до конца никому, решил, что, когда поедет назад — с удачей или без удачи, — расскажет, пусть и люди попользуются, пусть попытаются сами, но пока не говорил, чтобы не опередили.
Только один догадался — председатель колхоза, последнего на его пути. Старик уже, а может и не старик, но побитый жизнью худющий человек. Степанов у него отогревался, нарочно полушубочек распахнул, чтобы ордена были видны и чтоб подозрений у старика не возникло. Хозяин глянул на Степанова, тряхнул лысой головой, ушел из горницы, а вернулся — нафталином запахло. На нем поверх солдатской гимнастерки был надет пиджак старомодный, с подватиненными плечами — молодецкий такой, а на пиджаке — орден Красного Знамени, еще без ленточки, с гражданской войны орден, и четыре Георгиевских креста — полный бант. А еще старик принес бутылку коричневого самогона и два огурца. Степанов удивился: не в спальне ли держит старичина бочку с огурцами! А они просто в чашке на подоконнике стояли — так в чашке и принес. И Степанов скинул полушубок и бумагу свою уже сам думал показать. Но старик опередил его — только спросил, из какой МТС гость его, и когда Степанов ответил, старик сказал: