— Так что самый раз тебе — на «Ворошиловск». Там как-нибудь, когда в караван собьются, переберешься. Я ж понимаю — машину никому оставлять нельзя — как бабу. Верно я грю?
— Верно, — машинально проговорил Коршак.
— Студенты — тоже на «Ворошиловске» пойдут. Радист при мне марконил с лайнером этим. Студентов возьмут и — до лучших дней…
— Значит, — скорее всего завтра, — все еще думая о своем, сказал Коршак. — К утру вы наверное уже вернетесь…
— Ха, какой ты, механик, быстрый! Завтра?.. Завтра мы дай бывший бог до Куринского доползем. Полпути. Ты что думаешь — асфальт здесь? Здесь обычной дороги нет. Обычной. Понял? По снежку только. А то айда с нами — все веселее будет! Мы тебе побережье покажем, а ты нам про заморские страны потравишь, механик? Идея, Степан? — Говоривший радостно обернулся к своему товарищу.
— Идея! Едем, корефан. Один хрен загорать тут. Некуда тебе податься. И с киром — хана. Кончился кирный сезон. Сухо. С тоски сдохнешь!
Вдоль всего побережья в устьях речек расположились рыбозаводы. Активный лов вели только из этого порта, но порт уже вытащил на берег свои «реэсы» и «эрбушки» — рыболовные сейнера и рыболовные боты. И они стояли на некоем подобии стапелей, светя своими крашенными суриком, обжатыми о шпангоуты боками. Громоздились перевернутые вверх смолеными днищами кунгасы — издали они походили на лежащих у воды тюленей, но вблизи напоминало это лежбище закрытую на зиму станцию проката лодок — если бы не льды, если бы не черные, измочаленные о камни плоские их днища.
Самый южный-из заводов на побережье — в сотне километров, самый северный — в шестидесяти. Из южного уже все уехали, остались только те, кто жил там всегда для того, чтобы хоть чуть-чуть, хоть едва ощутимо теплилась на заводах этих жизнь, кто гонял движок для света — от 21 до 23, кто фельдшерил понемногу, ибо здешние привыкли не болеть, не простужаться, не рожать зимой; кто сторожил оборудование и пустующие помещения — сторожить-то не от людей, от медведей — и охотился помалу в округе, для собственной нужды. На каждом заводе — человек десять не более оставалось — сами и хлеб пекли. С таким образом жизни Коршаку еще сталкиваться не приходилось. Это были какие-то загадочные, странные люди, если могли смиренно жить здесь. Но не столько интерес к ним и к их жизни заставил его согласиться с предложением шоферов, хотя и это было важно — дорога, следовательно, не кончалась. Главное оставалось в плавании. И только сейчас он нашел то, чем можно определить все, что с ним происходит теперь — от гибели Колесникова до последнего мгновения — он лечился. Не хотелось произносить даже мысленно этих пышных слов, но других не находилось и нужно было назвать это как-то, чтобы опомниться наконец, собрать себя в кучу.
ЗИЛ-сто пятьдесят первый, тяжелый трехосный грузовик со всеми ведущими мостами — или, как его назвал Степан, «фантомас», стоял уже, снаряженный в дорогу. Черный какой-то, закопченный, замшелый — иного названия и не подберешь — без номеров: кто тут и зачем будет регистрировать машины, их всего-то вместе с «фантомасом» этим и с автобусиком пять штук на всем побережье, и никакие дороги здесь никуда не вели, только те шестьдесят километров на север да сто на юг вдоль узкой прибрежной полосы по гальке, через устья рек, да «щебенка» к военному аэродромчику, где приземлялся Степаненков. Вот и вся автомобильная жизнь. И все-таки это была машина, от нее пахло не мягким, плотным запахом солярки, а остро и летуче веяло бензином — ЗИЛ только что заправили. И борта его с ободранной местами до белого дерева краской были крепкими. В кузове выше кабины, укрытые брезентом и обвязанные поверх него капроновыми веревками, громоздились бочки и ящики. И только у самой кабины — спальное место: один ведет машину, другой отдыхает. Видимо, ребята не врали — дорога предстояла серьезная.
Возле грузовика маялась маленькая, худенькая, смятая какая-то и словно выпитая до абсолютной сухости женщина. Она была вся в черном — черном платочке, черных тусклых сапожках, потертом черном пальто. И может, оттого ее лицо показалось неестественно бледным.