Но все же в глубине души он надеялся, что это не так.
– Вы не верите мне, не так ли?
– Я верю в тебя, Макс. Я верю в тебя.
Эрик говорил искренне, от всего сердца, не как врач и даже не как отец, а как человек, который стоит перед лицом смерти с поднятыми руками и не знает, выйдет ли отсюда хоть кто-нибудь живым.
– Что это значит? Что значит – вы в меня верите?
– Это ничего не значит. Это просто чувство. Эмоция. Не надо ее анализировать и раскладывать по полочкам. Все очень просто. – Эрик чувствовал, как будто выпускает наружу что-то очень важное, что все это время пряталось внутри него. – Я здесь ради тебя. Я хочу, чтобы ты вышел отсюда – живым. Я не хочу, чтобы ты умирал, ты слишком хороший для этого. И слишком молодой. – Эрик кивнул через плечо, в сторону балкона. – Там снайперы, Макс. Они готовы убить тебя, пока ты не убил кого-то еще. И я думаю, что ты здесь именно поэтому. Я думаю, что именно этого ты и добиваешься. А я здесь ради тебя, чтобы сказать тебе, что это неправильный путь. Так не должно быть. Я хочу, чтобы ты отпустил этих детей и сам вышел отсюда вместе со мной.
– Все так, как должно быть. Эти дети должны умереть, и я должен умереть. Бомба должна взорваться, и все должны умереть.
– Нет, – мягко сказал Эрик. – Пожалуйста, можно я опущу руки?
– Ладно, – ответил Макс после секундного раздумья.
– Спасибо. – Эрик медленно опустил руки, но с места не сдвинулся, понимая, что закрывает собой Макса от снайперов. Они не станут стрелять в Макса, пока Эрик его прикрывает. По крайней мере, он на это надеялся.
– Просто уходите, доктор Пэрриш. Вам не нужно тут быть. Не нужно вам видеть, что тут будет.
– Я никуда не уйду без тебя.
– Рене умерла… Буля умерла… – Макс взглянул на часы. – Все умерли.
– Я не думаю, что ты убил Рене.
– Правда? – Макс фыркнул. – Четыре минуты.
– Если ты убил ее – скажи мне. Потому что, как я уже сказал, я не верю тебе – я верю в тебя.
– Это очень трогательно, доктор Пэрриш, но… – Макс замолчал, сглотнул: – Если вы хотите знать правду – то я сам не знаю, убил я ее или нет. Теоретически я мог это сделать. И скорее всего, я это сделал. Ведь это именно то, чего мы оба с вами боялись, правда? Вы тоже боялись этого – не зря же вы задавали мне столько вопросов о ней…
– Почему ты говоришь, что не знаешь, убил ты ее или нет?
– Потому что я был пьян. – Макс чуть опустил свое ружье.
– Что ты имеешь в виду?
– Я напился. Пил водку. У моей матери ее всегда полно, я и взял. После Булиной смерти я был очень расстроен, я звонил вам, помните?
– Конечно. – Эрик слышал, что голос Макса немного потеплел, теперь он был чуть больше похож на того мальчика, который приходил к нему на сеансы.
– Я просто хотел пить, не хотел думать обо всем этом. Припарковался около школы, никто меня не видел, и просто сидел и пил. Уснул в машине, а когда проснулся – снова стал пить. Хотел посмотреть, можно ли напиться до смерти.
Эрик вдруг уловил какое-то движение у себя за спиной. Боковым зрением он заметил черную тень снайпера на балконе, перед магазином «Тиффани». Он стоял точно между снайпером и Максом.
– А где ты был вчера утром, когда ее убили?
– Я проснулся на Джайент-Паркинг, у меня было страшное похмелье. И я типа ничего не помню.
– А где это – Джайент-Паркинг? Это далеко от Пикеринг-парка?
– В пятнадцати минутах. Я отключился, а когда очнулся – даже не понял, где я. Наверное, пьяный куда-то ехал.
Эрик слушал, а сам не мог не думать о снайпере. Под тяжелой пожарной курткой пот градом катился по спине.
– Когда я проснулся, было уже, наверное, часа три дня, и я продрал глаза, включил радио, а там… сказали, что Рене… умерла… – Макс запинался, словно слова застревали у него в горле. – Я не знаю, делал я это или нет, но возможно – это был я. И теперь я должен за это заплатить, все должны за это заплатить.
– Макс, а вдруг ты этого не делал? Вдруг это сделал кто-то другой?
– Кто? Кто мог сделать такое?! – Голос Макса стал почти умоляющим. – Ответьте мне! Скажите! Я чокнутый, я тот, кто все время тюкает себя по башке! Я тот, кто представлял себе, как убивает ее, – и вот она мертва. Я думаю, именно я это сделал, а вообще это теперь не имеет никакого значения, потому что теперь ничто не имеет значения. У меня ничего нет. Ничего и никого. Все умерли. – Он взглянул на часы. – Три минуты.