Так какого же, думал Яковлев, я сюда прусь?!
Все-таки полезно иногда быть слишком начитанным в старинной литературе. А может, и вредно.
Шаря почти наощупь, он медленно продвигался вдоль рядов к теням, скрывающим дальние углы. Яр слышал, как гулко бьется сердце. Что он будет делать со своей совестью, Яковлев еще не придумал. Но, как собаке на сене, это малонужное ему сокровище отдавать какому-то паршивцу с иностранной фамилией было жалко. Сделав еще шаг в сторону теней, увидев свою фамилию, коснувшись заветной колбы, Ярослав краем глаза заметил шевеление, и тут же его слуха коснулся осторожный шорох. Сердце ухнуло в пятки. Яковлев задохнулся. Там, в глубине, стоял Царьков и дрожащими руками перебирал склянки с ярлыками.
— Где ты… где ты…
Яковлев с жалостью смотрел на Николая и уже заранее знал ответ: высохла, испарилась. Все, кончилось твое время, дружище Ник. Откатался, Вася. Пока Царьков ощущает еще фантомную боль потери, но скоро смирится и почувствует, что жизнь — хороша… Но насколько же совестлив был Николай, чтобы и сейчас, с исчезнувшей, испарившейся напрочь совестью, чувствовать неправильность происходящего?! Яковлев поразился, кто же упек Царькова в этот экспериментальный концлагерь.
Может, сопартийцы, желающие вырастить нормального кандидата в президенты? Коллеги по кабинету директоров? Жена и дети, движимые благими побужденьями? Всхлипывая, Царьков дрожал и пошатывался.
— Где же она, — бормотал он. — Ну где же она?! — и слезы текли по его лицу.
И тут Яковлева осенило. Он кинулся со своей колбой к Царькову, прижал стеклянное горлышко к пересохшим губам:
— Глотай!.. Глотай, кому говорю!
Тряс его и тряс, с подбородка собирая оброненные капли и запихивая их в рот Царькова, чтобы не потерять ни капли. Тот судорожно глотал, а потом настойчиво отстранил Яра:
— Хватит… хватит! Себе… оставь… Она саморазвивающаяся, как вирус… Я и мальчишке хотел залить… а еще по жопе его…
Он прикрыл глаза. Яр поднялся — в склянке еще оставалось почти половина.
От входа донесся озлобленный вопль. Так мог бы вопить птеродактиль, которому оттоптали крыло в московском метрополитене.
Яр оглянулся и почувствовал себя героем дурацкого фильма об авантюристах-контрабандистах, похищающих золотой запас чокнутых людоедов.
В зал влетела, хищно оглядывая стеллажи, хорошо знакомая Яковлеву мелкая мразь. В руке дитя сжимало порножурнал — видимо, отец все-таки провел с отпрыском воспитательную беседу.
Но свобода чужой совести от пережитков прошлого интересовала мальчишку пока что больше, чем голые тети. «Я в тринадцать…» — эту ценную мысль Яковлев додумать не успел.
— Стой, пациент!
Яковлев усмехнулся, победоносно сжимая склянку с растворенной луной. За спиной мальчишки виновато разводил руками Дэвид, там же маячил и папарацци: ну конечно, как он мог пропустить… Небось сразу метнулся докладывать… «Совести у тебя нет, дружище», — подумал Яковлев и, зажмурившись, запрокинул голову.
— Анихрина! — рявкнул он, поднимая, как факел, колбу с трепещущей совестью.
Что-то свистнуло — камень? пуля? — и он еще успел подумать, что с пола слизывать будет… но тут все закончилось, и тепло разлилось по горлу, желудку, душе. Яковлев открыл глаза и увидел, что щенок промахнулся: импровизированный сюрикен из порножурнала смахнул соседние склянки, сочащиеся теперь белесыми слезами. Струйки стекали на пол, но свою совесть Яковлев уже выпил. «Хорошо, лизать не придется», — с облегчением подумал он.
Маленький звереныш метнулся, растопырив тыкалки, но сзади его за штаны поймал отец и, наверное, впервые в жизни хорошо приложил тяжелой ковбойской ладонью. Взлохмаченный очкарик в клетчатой ковбойской рубашке цепко держал щенка и победоносно оглядывал стеллажи с умирающими эссенциями.
— Бей их! — крикнул Царьков и первый обрушил удар на стеллажи.
Горло немного жгло, и Яр закашлялся. Кружилась голова и он стоял минут пять, опершись о стойку, а потом сел прямо на пол, пока более стойкий к воздействию эманаций совести Николай бил и бил под вопли доктора Гольдмана-младшего склянки, наполненые светом. Посыпалось, разбиваясь, стекло, жидкость разливалась, образовывая водопады, каскады и водовороты, растекалась змейками и утекала куда-то сквозь незримые щели.
— К хозяевам ползет, — любовно пробормотал Царьков.
Гольдман-младший взвыл вырванным из задницы и растоптанным глистом: то есть, по мнению Ярослава, именно так мог бы визжать растоптанный глист, лишенный самого ценного в собственной жизни — темного теплого спокойного туннеля, полного уюта, жратвы и уверенности в завтрашнем дне.
Царьков помог подняться, и Яр, шатаясь, пошел к выходу, мимоходом стряхнув еще несколько стеллажей. Ковбой-очкарик показал им большой палец. Его сынуля визжал, как резаный, потом затих.
— Сюда просто так не попадают, — прошипел он вслед Царькову и Яковлеву. — Только Царькова к нам по ошибке привезли! Слышишь?! Только Царькова!
Сюда попадают неизлечимо больные, те, совесть кого уже невозможно спасти! Это хоспис для неизлечимо больных! Вернись! Она все равно умрет!..
Не оглядываясь, Яр поднимался по каменным ступенькам в стиле шале. Эпитафия
Сентябрьским утром, среди дуновений эфира и тусклых отсветов рекламы в лучах пробуждающего солнца, шел молодой человек приятной наружности, шел, разбрызгивая легкими ботинками зеркальные отражения небес. «Двойной агент, — усмехался он себе. — Я — двойной агент! Я умен, хитер и мудер!» Он чувствовал себя Джеймсом Бондом, и от мальчишечьих взмахов его портфеля воробьи разлетались в разные стороны.
Он поработал на «S. T. Y. — Incorporated», поработал достаточно, чтобы украсть у них клиентскую базу, и теперь спешил отпраздновать это событие с тестем и Агатой. Клайву он сегодня слил дезу: сказал, что сенатор Курт заподозрен в шпионаже в пользу Северной Кореи… Клайв скушал как миленький и сейчас, наверное, атакует сенатора: а тот либо пока еще недоумевает, либо уже негодует, а может быть, и взбешен… Такая миленькая шуточка, возможно, положит конец карьере дружищи Клайва…
Немного жаль, конечно, что Царькова прокатили с выборами в России. Но он слишком мягкотел, слишком… А был бы неплохой крышей для их международного бизнеса.
Яковлев шел, напевая, и, казалось, весь мир ложится под ноги. Весь мир, который изо дня в день, тихо, тайно, исподтишка убивает в нас совесть — медленно и незаметно. Мир-хоспис для неизлечимо больных агонизирующим атавизмом, который вполне успешно и без оперативного вмешательства истребляется традиционными немедикаментозными средствами: рекламой, гламуром, тельцом, наживой.
Вот только зря он все-таки ушел от вундеркинда Гольдберга. Все-таки его совести пришлось умирать в страшных мучениях. Он, кончено, мужественно терпел, но сожаление о дурацком побеге нет-нет, да и закрадывалось в череп.
Все-таки лечебные грязи «Скид-Неппа» существенно облегчают процесс.
И тем не менее — эпилог
— … Вернись! Она все равно умрет! — вопило, надрываясь, маленькое гнусное существо, которое мало воспитывали в детстве.
— А мы противоядие найдем! — весело ответил Царьков. — Мало ли что неизлечимо… Мозги свои лечи, вундеркинд!
Не оглядываясь, Яр поднимался по каменным ступенькам в стиле шале.