Ополоснув кисть, он аккуратно положил ее на мольберт.
Уже несколько лет Герасим писал иконы. Теперь он мог сказать со всей определенностью, что двигался к этому всю свою жизнь, хотя вначале невозможно было даже предположить, что он займется иконописью. Прежде чем у него открылся талант, Герасим два года простоял на дорогах с копилкой в руках, выпрашивая у мирян деньги на восстановление храма, и когда однажды взял в руки карандаш, то, к своему немалому удивлению, обнаружил, что тот ожил, создав на бумаге образ Божией Матери. Игумен, молчаливый и сутулый старик, никогда не выказывающий своих чувств, вдруг одобрительно крякнул, заметив:
– Ладная картинка вышла. Видно, талант у тебя, богомазом при монастыре будешь. – И, чуть прищурившись, попытал: – Осилишь? Работы много будет. Иконостас расписать нужно, фрески подправить. А потом в округе три церквушки разоренные стоят, нуждается в них митрополия. Архиерей сказал, что их тоже поднимать предстоит, так что тебе и там поработать придется.
– Как скажете, отец Гурьян, – смиренно отвечал Герасим, слегка наклонив голову, как и подобает монаху.
Игумен, ценивший более всего послушание, в этот раз недовольно повел бровью:
– Тут одного моего желания мало. А сам ты чувствуешь к этому делу призвание?
Смутился Герасим под пытливым взглядом игумена и отвечал, как чувствовал:
– Два дня назад ко мне видение пришло, будто бы я с кистью в монастыре стою. Решил попробовать, и вот этот рисунок получился. Хотя мне и раньше рисовать приходилось, но способностей больших за собой не подмечал. Но дело это мне по душе. Может, сон в руку?
Старый монах был более категоричен:
– Не видение это, сын мой, а просто на твою голову провидение божье сошло, а такой промысел большая редкость. Талант в тебе открылся, так что пиши на здравие.
Первый год отец Герасим писал хитоны, не отваживаясь на большее, а когда опыта было накоплено предостаточно и он ощутил в себе немалые силы, приступил к изображению ликов.
Он никому не показывал своих икон раньше положенного срока, не из суеверия, которое прячется даже в самом набожном человеке, а из эстетического чувства, что всегда присутствует в каждом настоящем художнике. Только готовое произведение может быть предано суду, и первый зритель, как правило, человек близкий, умеющий по достоинству оценить работу. Таким ценителем для Герасима всегда оставался игумен, и его скупая похвала была куда весомее восхвалений целой братии. Краски, уложенные на доску тонким и ровным слоем, подсохли окончательно, самое время, чтобы пригласить старца. Иконописец любовно протер доски мягкой ветошью, отчего лик ожил еще более.
Неожиданно дверь отворилась, и в проеме, узком, словно башенная бойница, застыл старец Гурьян.
– Не помешал, Герасим? – сдержанно полюбопытствовал игумен.
– Вы, как всегда, кстати, отец Гурьян, – стараясь скрыть волнение, произнес Герасим. – Икону написал… «Спас Нерукотворный». Такую, как вы просили, для храма Радость Всем Страждущим.
Старик, чуть подобрав длиннющие полы рясы, шагнул в келью и, отыскав глазами икону, сдержанно, подавляя распиравшие его чувства, протянул:
– Эко, как углядел! У Рублева он построже будет, – старец чуть прищурился, – вот здесь у Спаса морщинка, здесь еще одна черточка… Она его делает строже да и старше. А на твоем как будто бы разгладились складки.
– Не понравилось, отец Гурьян? – не подобает монаху тревожиться, но голос предательски сорвался.
Настоятель отвел взгляд от иконы и с укором посмотрел на воспитанника.
– Не забывай, что ты не художник, а богомаз, а это народ особенный. Их руками боженька на мир смотрит. – Старик взял в руки икону и внимательно всмотрелся в лик Спаса. – Хм, а теперь он строг, будто бы чего-то сказать хочет. Хороша икона, не тревожься, – успокоил Герасима игумен. – Освятим ее да и установим на самое почетное место.
– Значит, не зря старался, – улыбнулся монах, от сердца малость отлегло.
– Не зря, не зря, сын мой, – почти ворчливо отозвался старик, – только я ведь к тебе не с тем пришел. Гости к тебе явились, – проницательный взгляд отца Гурьяна застыл на растерянном лице иконописца, заставив его слегка смешаться.
– Вот как? И кто же это? – Герасим выглядел удивленным. – Заказчики?
Игумен неопределенно хмыкнул, потом, подумав, ответил обстоятельно:
– На божьих людей они не похожи. Да и одеты как миряне. – Неожиданно старец сделался серьезным и продолжил: – Хотя кто знает, может, я ошибаюсь, и они имеют какое-то отношение к духовному званию… У одного из них я на шее цепь золотую разглядел весом граммов в двести, да распятие золотое с дюжиной бриллиантов. Думаю, на полкило потянет. У другого тоже крест есть, но поскромнее, да и камешки пожиже будут. На третьем рубашка расхристана, а на волосатой груди крест в аршин выколот. Да и на пальчиках у каждого крестики просматриваются… тоже выколоты. – Лицо у Герасима изменилось, на худых скулах отчетливо проступили глубокие складки, а игумен, будто бы не замечая растерянности монаха, продолжал все тем же бесстрастным тоном: – Признаюсь тебе откровенно, Герасим, хотел я их спровадить прямо с порога. Но что делать, они пришли к тебе, а ты у нас человек уважаемый и, опять-таки, иконы пишешь. Я у тебя никогда не спрашивал, как ты к нам в монастырь пришел, а только к собственному покою люди идут разными дорогами. Вот так-то… Знаю, что не все у тебя в жизни гладко было. – И, махнув рукой, добавил: – А впрочем, кто из нас не без греха! Принимай гостей, – и мягко притворил за собой дверь.
Через минуту в коридоре послышался сдержанный говор, короткое нерешительное топтание у входа, и дверь нешироко открылась.
– Можно? – раздался хрипловатый, прокуренный бас, и в келью гуськом, явно смущаясь, протиснулось трое крепких мужчин.
Герасим, сидевший на грубоватом табурете, невольно привстал и, справившись с первой растерянностью, сделал небольшой шажок навстречу гостям.
– Ну, здравствуй, Святой, – произнес один из них, тот, что стоял ближе остальных, невысокий, с длинными руками. Он напоминал ископаемого членистоногого, выбравшегося на сушу, – передвигался чуть боком, глаза слегка навыкате, привыкшие без конца высматривать добычу, протянул руку, а кажется, будто клешню сунул. Вот стиснет покрепче пальцы и с легкостью оторвет ладонь.
Вопреки ожиданию рукопожатие получилось вялым.
Двое других были прямой противоположностью друг другу. Один – высокий, худой, с темным обветренным лицом, словно слегка стесняясь своего саженного роста, чуть сутулился и без конца вжимал шею в плечи; второй, напротив, напоминал крепенький грибок-боровик, только что вывернутый с корнем чьей-то цепкой рукой. Троица держалась неброско, во все глаза разглядывая монаха. Не без интереса посматривал на нежданных гостей и он.
– Сколько же мы не виделись? – спросил Герасим.
Крепыш усмехнулся:
– А ты посчитай, Святой. Откинулся ты восемь лет назад, и с тех пор кранты! Больше и не встречались. – И уже виновато, понимающим взглядом осмотрев стены, исписанные фресками, спросил: – Мои слова не сильно режут твое монашеское ухо?
– Говори, сын мой.
– Хм… вот как. Я знаю, что еще года три ты при делах был, а потом вдруг исчез. Можешь мне поверить, нам пришлось изрядно потрудиться, чтобы тебя найти.
– Что же это мы стоим в дверях? – словно спохватился отец Герасим. – Не по-христиански так гостей встречать. Садитесь, господа, – указал монах на широкую лавку, отполированную рясами до сверкающего блеска и, видимо, помнившую самих основателей монастыря.
Гости сели охотно, словно только и ожидали приглашения, по-хозяйски закинув ногу на колено.
– А ты стал обходительный, вот только внешне все такой же, не изменился, – похвалил «краб», доставая из кармана пачку с сигаретами.
Вытащив одну, он очень старательно размял ее в руках, отчего табак рыжеватыми соринками рассыпался на каменный пол. Этот человек не умел смотреть в одну точку, глаза его бесконечно блуждали с пола на стены, со стен на потолок, как будто он хотел что-то увидеть, а ему все никак не удавалось обнаружить искомое.