Утки так и покатились со смеху. Их плутоватые глазки-бусинки при появлении собаки заморгали озабоченно, но теперь, когда пес побежденный бежал, они вспыхнули гордостью и удовольствием.
— Кря-кря-кря, Келе сильнее Вахура, Келе храбрый, Келе — наш вожак, правда, Келе? — и, по своему обыкновению не дожидаясь ответа, утки сделали в воде стойку, так что только куцые хвостики их торчали кверху.
Дни становились длиннее, и воздух прогревался все ощутимее; молодые травы набрали силу, луг запестрел цветами; в многоголосый хор природы вливались новые звуки: неумолчное жужжание разных насекомых и весенние трели птиц. С каждым утром прибывали все новые перелетные птицы, давали знать о себе песней и принимались хлопотать в поисках подходящего материала для гнезда, но не раз, окрыленные весной и любовью, они взмывали вверх только ради счастливого ощущения полета.
Келе теперь внимательно приглядывался к ивам, ожидая, когда по их склоненным к воде ветвям запрыгают в своем свадебном уборе знакомые пичужки. У него был свой календарь: ход времени, смену недель он отмечал по прибытию все новых перелетных птиц, он знал, после каких весенних пришельцев можно ожидать, что в небе с минуты на минуту замелькают аистиные крылья.
Должно быть, это время не за горами, потому что вот уже и скворцы всей оравой собрались тут, перед закатом солнца поднимая оглушительный шум в камышах.
Как-то вечером Келе не стал заходить в сарай. Он не обдумывал этого заранее и даже не мог бы объяснить, почему он так поступил; просто не пошел в сарай, и все. Он вскочил сперва на козлы для пилки дров, оттуда перемахнул на самый верх поленницы, да так и остался там.
Мишка смотрел, смотрел на проделки аиста, но промолчал и только позднее, в сарае, сказал Вахур:
— Если бы Келе мог летать, он давно бы нас покинул.
Собака не ответила ни малейшим движением: она рассеянно уставилась перед собой, понурив голову.
— Что с тобой, Вахур? — внимательно посмотрел на собаку Мишка. — Я давно к тебе приглядываюсь. Обленилась ты вконец, не носишься взад-вперед, как бывало, только и делаешь, что сидишь на солнышке.
— Не знаю, — потупилась собака. — Вот разве что…
— Были у тебя когда-нибудь щенята?
Собака смущенно опустила голову.
— Мне кажется, скоро будут…
Глаза у Вахур заблестели, рот растянулся, точно в улыбке, обнажив острые белые зубы; затем собака медленно поднялась и вышла из сарая.
Вечерняя звезда взошла на небосводе; трубы заклубились бархатистым дымом. Двор погрузился в темноту. Из села доносится собачий лай, но Вахур не вступает в перекличку. Если обстоятельства складываются так, что нужно сказать свое слово, она быстро управляется с этим делом: гавкнет коротко и злобно, а затем опять укладывается на брюхо. Она обдумывает, где бы устроить колыбель своим будущим малышам. Под конец направляется к соломенному стогу, обходит его вокруг и, решив, что это достаточно укромное и надежное место, принимается рыть ямку.
Аист и собака видят друг друга, но ведут себя так, будто не видят: каждый из них занят своими мыслями и потому стремится к одиночеству. Оба чувствуют это, и сейчас они, можно сказать, один для другого и не существуют. Вахур с полным усердием копает углубление в стогу соломы, готовит колыбель для своего первого потомства, а Келе стоит недвижно, ловя ночные звуки. Ночь выдалась безлунная, хотя и не слишком она темна, но крылатых путешественников в небе не разглядишь. Келе различает их по голосам, по шуму полета. Шорох, шелест, хлопанье крыльев, свист рассекаемого воздуха точно говорят аисту, кто из его пернатых собратьев сейчас держит путь в ночном небе. Он знает, когда прилетают те или иные дальние странники, и в ночи проносятся над ним живые страницы календаря Весны. Иные птицы прокричат весело, точно свирель пропоет: вот и мы прилетели! В голосах других прозвучат тревога и предостережение: будьте внимательны… сюда… сюда…
И вот однажды утром свершилось. Солнце еще не поднялось над горизонтом, легкая дымка тумана плыла над лугом, но на востоке, по склонам холмов мелькнул светлый проблеск, предвещающий солнечный восход.
Берти как раз вышел из дома, чтобы задать корм скотине, когда на самом верху поленницы аист, откинув голову назад, с клекотом прокричал что-то и принялся взволнованно переступать с ноги на ногу.
— Чего это ты так развеселился, Длинноногий?
Однако Келе даже не взглянул на Берти: он не сводил глаз с луга, где в редеющем предрассветном сумраке на высоком берегу ручья, внимательно к чему-то прислушиваясь, застыли четыре аиста.