Только в поезде, на пути к осажденному страхом и вьюгой городу, ему удалось немного поспать. Но это был беспокойный, прерывистый сон в душном вагоне, полном паровозного пара, проникавшего сюда из лопнувшей трубы. Ветер порывами резко задувал сквозь щели оконных рам. Он пытался уснуть, держа, как говорится, ушки на макушке, прислушиваясь ко всем звукам, готовый вскочить в любой момент и бежать, — ему казалось, что время остановилось, и хотелось, чтобы эта дорога продолжалась бесконечно, дни и ночи, до самого светопреставления. Где-то на одной из станций в вагон ввалилась шумная труппа актеров, он догадался об их профессии по тому, как они разговаривали, как заносчиво вели себя, хотя судя по одежде дела их были далеко не блестящими.
— В такую метель без плацкарта?! Какой ужас!.. Издевательство!.. — высокомерно негодовала, подбирая подходящие слова для своего меццо-сопрано, молодящаяся актриса.
Тут же кто-то из ее спутников иронично откликнулся, распевая на мотив опереточной арии:
— В такую вьюгу, в такую вьюгу, о Баядера-а-а!
Задремывал. И удерживаясь между сном и явью, слышал как сквозь вату торжественный и тревожащий голос:
— Статья четыреста двенадцать, соотнесенная с параграфом триста два уголовного кодекса, даже если обойти… Ты что делаешь, спишь? Уклониться от приговора — это исключено! Покушение на государственную безопасность путем нарушения общественного порядка карается пожизненной каторгой… Ты слышишь?.. Не спи!
Поезд мчался в ночи, пронизывая струями пара серо-молочный туман снегопада. В середине вагона несколько человек возбужденно перешептывались, словно рассказывали бог весть какие ужасы. Рядом с ним сидела крестьянка, повязанная старой шалью, с ее оттаивающих волос редкие капли падали на платье. Она укачивала на груди ребенка. Тот хрипел, как астматичный старик, его красный ротик разевался, словно у рыбы на песке.
— Ему душно, задыхается, — пожаловалась женщина, видя, что он глядит на ее ребенка… — Я возила его к доктору в Бухарест, да денег не хватило. Доктор сказал, что операция нужна на горлышке, вот в такой толстенной книге справлялся. Придется лошадь продавать, не то погибнет сынок, видите, как задыхается…
Он попытался снова уснуть, но не смог. Слишком переволновался, напряжение последних дней довело его до лихорадки — побеждало и сон и усталость. Задыхающийся ребенок хрипел, как пила.
Из глубины вагона доносился оглушительный храп. Кто-то время от времени попискивал:
— Дядя Нику, дядя Нику! Перестаньте храпеть…
— А? Что? Приехали? Приехали?
— Да прекратите, люди добрые, из-за вас нельзя глаз сомкнуть. В этом вагоне…
— Ему душно, господин хороший, воздуха просит, уж не знаю, как его держать, чтоб ему легче дышалось.
— Не морочьте мне голову! Кто станет поджигать фабрики? — спорил кто-то.
— Как это — кто? Я же серьезный человек! Разве некому? Могут и те и другие! Газовики, чтоб подорвать власть, а богачи, чтоб отомстить им, ведь их капитал все равно застрахован, не так ли?.. Кто не сгорел, того расстреляли из пулеметов, вот так — тра-та-та, тра-та-та, всю ночь напролет.
— Ты брось это, болтун! — в спор пассажиров вмешался железнодорожник и продолжал авторитетным тоном: — Откуда ты это взял? Я работал в Плоештах, на сортировочной, был там все время и ничего не горело, ни одна цистерна. Забастовка была, и драка, если хочешь знать, может быть, и сейчас продолжается, и даже если и кончилась, разве не может повториться? Но поджигать фабрики — этого не было!
— И не стреляли?.. Говоришь, что был там с сортировщиками и не слышал ни одного выстрела? Может быть, у тебя уши заложило? — раздраженно подскочил перекупщик.
— Да потрещало раз-другой на верхней окраине и в центре, у магазина Сабадоса. Пришли забастовщики, чтобы освободить своих арестованных делегатов, и жандармы пальнули пару раз в воздух для острастки. А ты болтаешь! Брось врать, или тебе платят за это?
— А тебя что, успокаивать народ поставили? — набросился на железнодорожника один из тех, кто молча слушал. — Да и ты, чернявый! Ты не из тех, кто мутит воду? Гляди-ка…