Стало тихо. В голосе того, кто вмешался последним, было нечто не допускающее возражений. Слышался только грохот колес, завывание вьюги и шипение дырявой трубы в головной части — от нее в вагон шел горячий пар. Даже храп прекратился. Только астматичный ребенок стонал. Приближалась остановка. Железнодорожник поднял свой замызганный чемоданчик, зажег фонарь и спрыгнул на ходу. По той торопливости, с какой он собрал свои вещи, а теперь лениво шагал по пустому перрону, стало ясно, что он внезапно принял решение сойти на этом полустанке. Повсюду вертелись сыщики, и самой малости было достаточно, чтобы ты не ночевал дома.
Тогда и он взял свою сумку и перешел в другой вагон.
Было около пяти утра, когда за мостом через Яломицу, в долине Рэзвазилор ему удалось остановить грузовик, который вез трубы. Шофер, рыжий верзила, с лапищами в огромных дырявых рукавицах, откуда выбивались вымазанные машинным маслом клочки шерсти, коротко сказал ему:
— Ну, бродяга, а петь умеешь?
— Конечно, кум, пою, танцую на проволоке, читаю стихи. Могу погадать тебе на картах, в один присест съем свинью и выучу твою тещу танцевать чарльстон… Двое суток могу анекдоты рассказывать… Слыхал про кошку, вентилятор и вдову-сироту с малярной кистью?..
— Ладно, садись… И чтоб не умолкал ни на минуту, не то высажу тебя на середине дороги… Ну, паршивка, ну, потаскуха, трогай… Буксуешь, зараза, хочешь, чтоб меня снова турнули в землекопы?.. Я выехал с вечера, вернее, должен был выехать вчера ночью, но было у меня дельце… Если к шести не буду в Моренах у старой вышки, то я погорел, хозяева выкинут меня вон, знаешь, как это теперь? И тебя никто не возьмет, будь ты хоть со звездой во лбу… Понимаешь, три ночи подряд не спал! И если засну сейчас за баранкой, то мы оба сломаем себе шеи… Ну все, пошла зараза!..
— Что же ты делал, почему не выехал вовремя?
— Гм! Что делал? А ты по какому делу здесь?
— Нужда гонит! Хоть какую работенку на промыслах хочу найти…
— Прете вы сюда, ребята, лезете все на нефть, как мухи на мед… Будто здесь калачи на деревьях растут, молочные реки в кисельных берегах… Работы нету, браток, нету… Вот уже четыре года прошло с двадцать девятого, когда кризис был, и нам, так сказать, живется все лучше и лучше… Если так будет продолжаться, на одной мамалыге придется сидеть, кошелки плести, деревянные ложки резать. Иссякла нефть в Буштенарах, а буровая в Стеле, которая коптила небо целых три года, высосала всю нефть из земли, в дым ее превратила. Ищут, все ищут, да неизвестно, чего найдут!.. Ты сам-то откуда?
— Из Гаешт, — соврал он.
— Работал уже на нефтеразработках?
— Лет пять, как этим делом занимаюсь.
— Сапой или перышком? Ты ж слабак, где тебе на буровых управиться!.. Бумажки небось перекладываешь?
— Нет, я на нефтеперегонном заводе.
— Ага!.. Значит… Может, ты сам там был?..
— Когда?
— На днях… Был в Плоештах?
— Нет, вот уж год, как в тех местах не был. Выставили меня при первой возможности: дескать, слабак, как ты сказал, я легко из сил выбиваюсь. И в армию меня не взяли: плоскостопие и ростом не вышел… Сидел я дома посиживал, да невтерпеж стало… Говорят, в Плоештах были убитые и что фабрики жгли…
— Черта с два! А я где был? У меня двоюродный брат на «Орионе»… Затеял он большую свадьбу, с подарками, весь завод пришел. Все улицы заполнили. Как узнал, что за праздник они празднуют, — сломалась моя телега на дороге…
— Ты хочешь сказать, что и машины бастовали?
Шофер засмеялся. Потом сразу вдруг умолк и с подозрением на него покосился. Остановил машину, открыл дверцу и выскочил из кабины. Пошел за кузов, пнул ногой шины. Постоял у заднего колеса, сняв рукавицу, повозился под полою куртки и, постояв с минуту спиною к машине, передернул плечами от холода. Потом протер переднее стекло рукавицей, залез в кабину и с силой прихлопнул за собой дверцу.
— «Застудился, вот и бегаю! — объяснил он, запуская мотор. — Часа не могу выдержать, хоть режь! Старый грех! Когда был мальцом, что ни ночь видел во сне Александра Македонского на белом коне, подъезжал он и спрашивал: «Ну, лапонька, ты пописал?» «Нет, ваша милость», — отвечал я ему. «Ну, так давай вместе!» — говорил он мне. И прямо в постель… Слышишь? Эй ты, слышишь меня? Погляди-ка на него, я беру его, чтобы не скучать, развлекаю бородатыми анекдотами, а он у меня в кабине спальню себе устроил! Эй ты, бродяга! Проснись, подъезжаем…
Он очнулся растерянный, не понимая, где находится. Услышав вновь собачий лай у самой вышки, осознал, что все это время не думал ни о чем другом, кроме Пумы. И теперь видит ее словно наяву, словно она здесь на вышке и пристально глядит на него из темноты фосфоресцирующими глазами. Он окаменел. Из бездны, сквозь завывание вьюги, под шорох снопов кукурузы, на него жадно уставились глаза какого-то зверя.